Только и всего.

Господи: но сколько за этим!

Свобода наша, действительно, застряла в черной среднерусской грязи, обильно политой кровью. В том числе и его — Пушкина.

Размышлять об этом, отталкиваться от этого, исходить — как «от печки» танцевать — можно, и правда, бесконечно… но почему упустил это из виду жирно подчеркнувший строчку черным Юнус?

Тем более, что роман называется «Милосердие Черных гор, или Смерть за Черной речкой»!

Как там? «В черном-черном гробу… лежал черный-черный…»

И вот: и то, и другое черное — горы, и река… А как же русская грязь-то между ними?

Как можно не обыграть это?

Вчера сидели с ним долго, и в этом как раз я его мягко упрекал: не сделал работы, которую именно черкес и должен был сделать! Ну, что лезть в Альфреда де Кюстина и гадости повторять вслед за ним?..

А ты вспомни — тем более, что дедушку Хаджекыза из романа своего, из «Железного Волка» вспоминаешь, сочинителя песен, джегуако — ты вспомни, что Пушкин ведь тоже в каком-то смысле «джегуако», в том числе и на Кавказе — певец русской славы… и тогда простишь ему, двадцати двух лет отроду, ты — теперешний шестидесятилетний дядька-черкес, русской мамкой — нашей культурой — вскормленный, простишь ему, наконец, «пылкого Цицианова» чуть не потопившего в крови Кабарду…

О многом мы вчера говорили, в том числе и о непродуктивности, что ли, этого бесконечного ковыряния в своих исторических болячках… Ты, говорю ему, прав: ты сделал то, что должен был… Сказал правду, на чем ты все настаиваешь. Историческую. Но после этой правды, говорю, мне, русскому, который помогает тебе — кто-то из молодых в лицо плюнет, потому что они это прочитают и сделают именно такой вывод: как были урусы сволочами, так и…

Невольно вспомнил, как на обсуждении «Железного Волка» в областной библиотеке, где было сказано столько хвалебных слов, что хватило бы на всю, говорю, вашу писательскую организацию вышел, помнишь, молодой парнишка, красавец, и сказал длиннющую речь на адыгейском — что он, не видел, что в зале половина русских, которые его не понимают, — в том числе и так называемый «переводчик», имеющий, в действительности, дело с подстрочником?..

А, знаешь, мол, какую умную речь он сказал? — Юнус говорит.

Тем более обидно, говорю, если мальчишка толковый… Ведь что выходит? Я выкладываюсь, чтобы твой роман прозвучал достойно, а потом выходит загордившийся именно этим — что роман удался!.. что не кто-нибудь — писатель-черкес, как уверяли там, сказал новое слово в российской литературе… и вот он выходит, и — «моим салом меня по мусалам»…

Неужели в итоге мы с тобой служим именно этому, а не родству и братству?

Это, все-таки, пожалуй, и есть та самая наша русская всемирность… пусть даже ударит по мне?

Но не по всему же русскому.

Иначе — зачем?!

И вот он поехал домой, а я, чтобы отвлечься, взялся за это якобы легкое чтение — «Разговоры Пушкина», и тут же наткнулся на самое главное и на самое болевое: свобода наша — «в Черной Грязи».

В редкостную свободную минуту, субботним вечером сел с пультом в руке у телевизора какое-никакое кинишко поглядеть, но по всем девяти каналам подряд гнали только мордобой или смертоубийство. Ну, это нынче как бы нормальный ход, ладно. В глаза вдруг другое бросилось: какую кнопку ни нажимал, какой ни включал фильм, «оптом и в розницу» один другого метелили исключительно раскосые умельцы, знатоки восточных единоборств да те немногие счастливчики, все больше само собой — благородные американские парни, которым всеведущие учители-сэнсеи тысячелетние свои, нажитые таинственной Азией секреты по доброте душевной открыли…

Глядел я, глядел, и чуть слезы не навернулись. От обиды, естественно. И от зависти.

Что же это такое, подумал: без черного пояса к драке теперь и близко не подходи? Неужели никто уже и по физиономии не погладит друг дружку без всяких затей — по-простому, по-нашенски?

Нет, правда: как родному кваску-то не взыграть? Ведь если вдуматься, и тут — потеря национальной памяти, беда! Вон с каким остервенением последние ее остатки вышибают из доверчивого зрителя непревзойденные мастера джиу-джитсу, ушу, кунг-фу, айкидо, тэквондо, му… тьфу ты, какие там еще виды остались?

Почесал я — знаменитый русский прием! — в затылке и не без печального юмора подумал: а сколько бы времени, любопытно, понадобилось кубанским моим землячкам, краснодарским рукопашникам, чтобы из всех телевизионных программ, значит, где по мере возможностей деликатненько, а где с треском вытряхнуть и придуманных сценаристами многомудрых наставников-сэнсеев вместе с их успешно постигающими вековые тайны учениками, все схватывающими на лету молодыми американами, и — суровую монастырскую братию с противостоящей ей совершенно беспардонной гангстерской шатией, и всех остальных умельцев… Ну, сколько?

И кого они для столь почетного — в международных рамках, что там ни говори! — мероприятия отрядили бы?

Невысоконького и ладного Игоря Манаенкова и долговязого Бориса Голуба, двух курсантов, двух всеобщих любимцев, которым чаще остальных предлагают «поработать» в показательных схватках и сам Кадочников, и его главные помощники, два подполковника с кафедры УПД — «Управление повседневной деятельностью» — Краснодарского ракетного училища: тоненький, совсем тростинка Андрей Смирнов в интеллигентных своих очечках или Николай Андреев — высокий синеглазый атлет с удивительно мягкой, прямо-таки детской улыбкой.

Или как раз они и пошли бы: старая школа, как говорится?

А, может, все вместе земляки попросили бы устроить это образцово-наказательное выступление самого основоположника рукопашной школы — в том виде, в каком она нынче существует — Алексея Алексеевича Кадочникова? Патриарха. Великого Мастера. Говорю это с полной ответственностью: великого.

Во время дружеского разговора несколько лет назад он пригласил меня на предстоящий семинар бойцов-рукопашников: лучше, мол, один раз увидеть, чем сто раз услышать. Назвал дату, и я искренне огорчился: не смогу! Открытие семинара совпадало с престольным праздником в родной моей Отрадной, и я уже дал слово приехать в тот день в станицу.

«Причина уважительная, — серьезно сказал Кадочников. — А если на недельку начало перенесу?»

И поглядел весьма выразительно: не пропадут, мол, мои хлопоты? Приедешь?

С какой благодарностью постоянно вспоминаю столь щедрую уступку Кадочникова моему любопытству! И с какою виной — то обстоятельство, что так и не смог пока отдариться: достойно написать об этом талантливейшем человеке и о его верных соратниках. Другое дело, что яркие, будто в далеком и доверчивом детстве, впечатления тех незабываемых дней, открывших для меня новое знание не только о наших физических возможностях — еще больше о духовных и нравственных, определенно вошли в мои плоть и кровь и сами по себе стали упрямо проявляться в характерах и в поступках героев новых повестей да рассказов: так мы устроены. Но только ли профессиональная это особенность?

Возможность общения с людьми самобытными и самодостаточными — бесценный дар, который судьба нам, слава Тебе, Господи, нет-нет да преподнесет, и непременная обязанность каждого потихоньку раздавать потом его остальным, делиться с кем можешь, это так.

Но в случае с Кадочниковым есть свои, непреодолимые пока для меня препятствия. Сколько после о нем ни размышлял, все бесповоротнее убеждался в том, что ему открыт смысл неких откровений, о которых мы в торопливости жизни даже не подозреваем — не то что не ведаем. Как же мне об этом глубинном в нем, этом сокровенном написать, если я не понял многое даже из окружающего его внешнего?

Внешне все выглядело, действительно, как на заправском семинаре.

Возле одной из стен просторного спортивного зала стояли вперемешку обыкновенная орясина, пастушеская ярлыга, дубинка, рогатина, лопатка, топор, прочий «сельхозинвентарь» и здесь же — алебарда, секира, палица, щит, меч, кривая турецкая сабля и казацкая шашка. «Оружейный ряд» заканчивался парой пистолетов и видавшим виды «калашниковым»… Все, в общем, чем на протяжении веков сражались и воины-профессионалы, и те, кто брался за косу или за вилы «в свободное от работы время» — в силу жестокой необходимости.