И Знаменский слишком хорошо различал умело пользующихся гордыней тех и других профессиональных разъединителей: за эту науку он заплатил слишком большую цену.
Воздадим ли мы теперь ему должное?
Несколько лет существует Шолоховская премия, но получают ее вовсе не те, кто подобно донскому казаку Анатолию Знаменскому или терскому — Андрею Губину, недооцененному, до конца непонятому вдохновенно-глубокому автору «Молока волчицы» всем творчеством своим доказал величие и самость казачьей культуры, так неразделимо слитой со всеобщею русской. Горькая истина об отсутствии пророков в своем отечестве сегодня у казаков — еще горше…
Знаю, что Знаменскому нравилась моя работа о казаках «Последнее рыцарство»: на похвалы он был щедр. Это как раз из нее взят отрывок о смутивших души рыцарей двустороннем щите. И позволю себе это краткое слово о моем старшем друге закончить еще одной выдержкой из этой работы: «И вспомнилась мне другая давняя легенда: о птицах с одним крылом… Кто смог с птицею такое сотворить: живую разделить надвое?.. Не бездумная казачья шашка и тут была виновата?
Но только с тех пор, чтобы взлететь и подняться высоко над землей, однокрылые птицы непременно должны собираться по-двое и плотно прижиматься одна к другой…
Удастся ли нынче это казачеству?
Ощутить прежнее, некогда такое надежное братское тепло и взлететь.
Над почти погубленной своею землей.
Чтобы спасти ее.»
Этому посвятил жизнь Знаменский. И гроб его в Краснодаре стоял во время прощания в Доме офицеров, в почетном карауле были казаки и люди в армейской форме — хоронили его как воина.
«Стихи надо — стоя!..»
Перебирал опять газетные вырезки о Пушкине, нашел беседу с Николаем Николаевичем Скатовым, в которой последний из вопросов ему — о Некрасове, вот он: «Не меньше, чем Пушкину, вы уделяете внимания и Николаю Некрасову. Ваше книга о нем — это настоящее признание в любви. Неужели большей, чем к Александру Сергеевичу?»
И Скатов отвечает: «Пушкин и Некрасов — что общего между ними? Нет, лучше иначе — в чем они противоположны? Некрасов выражал крайности русского человека. Это был мужчина громаднейшей силы, он в одиночку ходил на медведя! Великолепный стрелок, охотник и наездник, удачливый игрок. Очень богатый, имевший бешеный успех у женщин. И вместе с тем человек, который олицетворял во второй половине XIX века центр русской литературы. Он ведь сумел объединить (чего до него никому не удавалось!) всех прозаиков и поэтов из числа своих современников. Собрал их, что называется, в один кулак — Тургенева, Толстого, Фета, Добролюбова, Чернышевского, многих других… Пушкин во многом — его антипод. Пушкин — гармония, золотая середина. Бог нашей литературы. Соответственно к ним и отношусь».
Оставим точность формулировок на совести собеседницы Скатова. Суть не в них, а в том, что, и в самом деле, Некрасов — «любовь» многоуважаемого Николая Николаевича, а это дорого стоит, как говорится. Все уже круг знатоков, все меньше остается достойных…
Меня последние дни все чаще посещает грустная мысль, что собирался написать очень коротенький рассказик для сборника о Некрасове, который затевала Тамара Пономарева, и — не написал. Опять то самое: некогда!
Я вот и Колю Воронова уже не успел, кажется, поздравить с его 75-летием… Я окончательно задержал вопросы для беседы с Валей Распутиным: а он мне сам сказал — ну давай-давай, где они? (для продолжения нашей с ним беседы «Многобедное наше счастье — жить в России», была опубликована в журнале «Российская Федерация сегодня»).
Или я никак не войду в московский ритм… или никак не приму его: это, мол, надо — кровь из носа!
А у меня все больше — как Бог даст.
Но что я собирался сказать в честь Николая Алексеевича Некрасова. Он один из любимейших поэтов Калашникова. Кроме Есенина, пожалуй, что мне Калашников при одной из последних встреч, сдается мне, целенаправленно, внушать взялся — прочитал известное есенинское послание Демьяну Бедному: о том, какого Господа Бога он готов принять, а какого — нет… Тем самым Михаил Тимофеевич как бы двух зайцев бил сразу: и отводил от себя возможное обвинение в угрюмом атеизме, и любовь к литературе еще раз подтверждал… что-то он такое, по-моему, просчитал задним числом из наших разговоров о вере, все больше, естественно, — об Архистратиге Михаиле, которого на празднике в Свято Михайловском монастыре один чиновник второпях назвал «аристархом»… грехи-наши! Заставил меня вспомнить пожилых казаков, пришедших в пешие ряды «возрождения» из Советской армии: крестное знамение они обычно сокращали до «крестного знамени»…
…так вот: Некрасова Конструктор готов читать наизусть до бесконечности, не говоря уже о том, что чуть не ежечасно его цитирует. И мне все думалось: где тут — нажитое самим, а где из детства, из тех зимних вечеров в крестьянской избе, когда и не хотел бы, да невольно запомнишь: либо старшие бубнят, учат, либо выученное «рассказывают».
И вот однажды вечером просматривали у него дома в Ижевске «семейные» записи, сделанные Еленой, старшей дочерью, в родном селе Михаила Тимофеевича на Алтае.
Обе старшие сестры его тогда были живы: одной крупно за девяносто, другой на несколько лет меньше, но прибаливала она сильнее — первая и померла, кажется…
И вот в семейном кругу ее просят «в камеру»: ну, расскажи стихи, что ты любишь, расскажи… Она переспрашивает начальной некрасовской строчкой: эти, что ли?
«Эти, — старшая соглашается, — рассказывай, давай…»
Младшая медленно и тяжело начинает вставать, и Елена, дочка Калашникова, говорит ей — снова «в камеру»:
— Да вы — сидя, сидя!
— Нельзя сидя, — говорит она убежденно, когда, наконец, встает. — Стихи надо — стоя!
Мера народного уважения к русской литературе вообще, которая, как недавно еще «демократы» талдычили, «ничему свой народ не научила»… И к Николаю Алексеевичу Некрасову — в частности.
«Номенклатурный» батюшка
Позвонил в Армавир отцу Сергию: сказать что написал о нашей с ним поездке в Ставрополь.
Хорошо, батюшка говорит: почитаем.
И в дополнение рассказывает такую историю: когда церковь была построена, поехал, мол, в Мало-абазинку с бутылкой хорошего молдавского коньяку… Сами, мол, говорю Ахло, не пьете, ваша вера, знаю, не позволяет. Но, глядишь, мол, кого-нибудь из своих гостей угостите.
Вот Ахло и угостил…
Собрались у него на мальчишник, значит, руководящие отрадненцы — на шашлыки да на шулюм. Зарезал Ахло барана. А когда выпили, выставляет на стол коньяк батюшкин и говорит: эту бутылку привез мне один из руководителей вашего Отрадненского района. Попробуйте догадаться, кто. Давайте так: каждому три попытки. Не угадал — ставь. Одну единственную. А кто угадает, тому я — три.
Народ был, само собой, не последний — все шишки районные. Вот и давай они теперь перебирать, значит, фамилии отсутствующих: нет и нет! К утру измучились совсем, а перед Ахло стояла гора бутылок: всю ночь бегали к машинам, где в «бардачке» — обязательная, значит, председательская заначка…
Взмолились, наконец: ну, скажи, скажи?
Он и говорит: батюшка ваш!
А они: поп?!.. Да не может быть!
Да почему не может? Такой же номенклатурный работник, как и вы все…
А они — опять: поп?.. Номенклатурный работник?! Это я уже от себя: представляю, в какую глубокую задумчивость они впали…
Об этом есть у меня в «Заступнице»: как один из членов комиссии, проверяющей мало того, что незаконное — якобы со злоупотреблениями ведущееся строительство церкви, отвел отца Сергия в стороночку и тихо спросил:
— Надеюсь, вы член КПСС?
— А вы у себя в райкоме проверьте! — нашелся батюшка. После чего проверяющий приехал в райком, зашел в сектор учета и говорит:
— Найдите, девчата, карточку попа отраденского, кой-что хочу посмотреть…
Ну, и вся станица потом, само собой, потешалась — и над проверяющим, и над райкомом.