Совместные компании, холдинги и консалтинги, счета в иностранных банках, офшорные зоны… Личный самолет, бронированный джип, охрана из ребятишек-спецназовцев. А спроси: чем занимается-то? Разве не самый точный ответ: «Мешкует!»

У рыночников-то, у всех этих элегантных и чистеньких «гарвардских мальчиков» есть конечно же другое обозначение этого: бизнес. Но чуткое ухо народа-словотворца давно уже различило в этом чужом слове некий неблагозвучный оттенок. Правда, тут начинается всем известное: на вкус да на цвет…

Нравится тебе — называй себя бизнесменом, дилером, банкиром, олигархом. Но разве по сути своей ты, братец, не мешкован?

И я все вспоминаю своего брюссельского друга, спрашивавшего меня и с интересом, и с неподдельным сочувствием: «Может, это бандиты?»

Скорее всего…

Перед открытием научной конференции «Мужское начало в традиционном и современном обществе» стояли в одном из просторных залов Центрального музея на Поклонной горе, когда поодаль прошел высокий казак в черкеске, с кинжалом на поясе, но без папахи: прошел медленно, почти торжественно, чуть ли не церемониальным шагом — прямой, словно, и правда что, «аршин проглотил», с видом независимым и даже как будто строгим…

— Кубанец, — сказал я тем, с кем рядом стоял, глядя казаку вслед. — Землячок… Это кто же-то?

— Не знаете его? Адвокат. Яцына. Олег Иванович.

И то, как точно и с подробностями было сказано, словно совместилось с образом незнакомца: это, мол, не кто-нибудь. Не хухры, как говорится. И не мухры.

Не исключаю, что я невольно вздохнул.

Сам форму надевал дважды: первый раз — на примерке в ателье в Краснодаре, когда еще в 90-ом, еще в мифической роли «московского атамана» тоже решил пошить себе гимнастерку и «гали» из черного сукна — тогда чуть не все кубанцы ходили в этой паре с уголком красного шеврона на левом рукаве рубахи: знак готовности к самопожертвованию… эх!

Вечная вам память, погибшим в Абхазии, в Чечне или, как Саша Берлизов, в Приднестровье, вечная память — искупившим фанаберию, хитрованство, излишнюю доверчивость и душевную простоту, а то и непроходимую глупость многих других, кто донашивает либо давно уже доносил похожую пару с нашивкой, к столь многому обязывающей…

Надеть форму хоть разок после примерки я не успел — «отобрал» казаковавший младший: его как раз «кликнули» областным атаманом…

Второй случай: пришлось надеть военно-полевую офицерскую форму без каких бы то ни было знаков различия, когда покойный иеромонах Иннокентий Просвирнин — светлая память, отче! — дал мне послушание отслужить молебен на Куликовом поле, тоже в 90-ом году. И — все.

Потому-то, не исключено, я невольно вздохнул: завидую уверенности, с которой облачаются в казачьи доспехи другие, но сам не могу почему-то себе этого позволить…

Казак был явно младше меня, но я первый подошел к нему поздороваться да познакомиться: уважение к форме! Тут выяснилось, что родители его когда-то жили в Отрадной, там старший брат родился, но потом они переехали в Армавир… потом в Новороссийск, в Краснодар… далее, как говорится, — везде.

В зальчике амфитеатром, где началась конференция, сели вместе. В руках у моего соседа была полиэтиленовая сумка, из которой он достал потом невысокую кубанку, разгладил на коленях, определил в сумку снова проверял, видно, как там шапчонка себя чувствует. Нет-нет да принимался он потихоньку расспрашивать меня об Отрадной, и я сказал ему: мол, у меня с собой четыре моих тома, которые вполне могут послужить учебным пособием по нашим краям — в них все больше об отрадненском Предгорье, так вышло…

После конференции определил он четыре моих тома в сумку, где перед этим лежала папаха, пошли мы к остановке автобуса, чтобы доехать до метро.

Перед спуском к станции у Киевского вокзала он вдруг спохватился было: не успел на воздушке покурить. Тут же махнул рукой, мол — потерплю до своей конечной, но я, то и дело ловивший направленные на него любопытные взгляды, из солидарности сказал ему: давайте здесь — все лишнюю минуту поговорим.

А как на него, и правда, глядели!

Кто — с явной насмешкой, кто — с нарочитым изумлением, а кто и с откровенным восторгом… Вот парочка прошла, и она дернула его за руку, он перестал что-то говорить, обернулся, оба, замедлив шаг, долго глядели… Вот потеплел глазами и поправил ус пожилой человек с клюкой… Вот двое молодых кавказцев, которые по вошедшей недавно в моду полупрезрительной привычке никому дороги не уступать, прямо-таки наткнулись на моего земляка, оба недовольно фыркнули — ну, прямо-таки как бродячие коты перед породистым псом…

За снующими мимо можно стало заметить остановившихся широким кружком зевак: но ведь было, и правда что, на кого поглядеть!

На Олеге Ивановиче добротная бекеша с выпушкой и с высоким стоячим воротником из такого же серого курпея, кубанка самую малость заломлена, но малость эта как бы даже очень расчетливо говорила о столь многом! Хромовые сапоги чищены до блеска, а за широким офицерским ремнем нагайка смотрится вовсе не как безделица…

На визитке Яцыны, которая лежала в моем кармашке, над символическим щитом значилось: «Международная коллегия адвокатов „Санкт-Петербург“». Пониже фамилии с именем-отчеством уточнялось: «Вторая Московская юридическая консультация». Такой вот «адвокат», значит…

Продолжая наш разговор, спросил у него: как понял, мол, земляк «имеет место быть» не только в Москве — еще и в Санкт-Петербурге, и в Твери… Мол, сам такой: одной ногой на Кубани, другой — в Сибири. Используя знакомую нынче не только вам, но, благодаря стараниям средств массовой информации — всем и каждому, терминологию, Москва, мол, — всего лишь «пересылка», да только ездить становится все накладнее, скоро совсем невозможно станет: вы-то как — выживаете?

— В Тверь мы сразу после Кубани переехали, — неторопливо заговорил Олег Иванович. — Там я и заскучал. Более того: болеть начал. А потом вспомнил: а что же я с собой землицы-то не захватил? Земельки кубанской. Ай-яй! Пришлось специально в родной Краснодар съездить. Набрал там. Привез. И по углам в квартире в картонках поставил. Посыпал под кроватью. Про запас маленько припрятал… И хворь — как с гуся вода.

— Помогла родная земелька? — спросил я с интересом.

— Да ведь первое средство, — сказал он неторопливо, и серьезное, как бы даже задумчивое лицо его улыбка тронула: возникла в серых глазах, русые усы шевельнула, ушла в уже полуседую ухоженную бородку. — Недаром ведь раньше-то: если покупали корову навывод… в другую станицу. В другой хутор. То непременно брали немного землицы с хозяйского двора, посыпали в своем сарае. Не только рядом со стойлом, но и на дно яслей обязательно. Под ноздри. Тогда она не будет болеть. И молоко не упадет. Как давала, так и будет давать… А вы не знали?

Стыдно сказать: не знал!

Может быть, раньше слышал, да потерял это знание в торопливости городских дней.

А ведь корова у нас была: по настоянию двоюродного деда в последнем письме с фронта и на его аттестат купили в сорок четвертом, когда уже пришел с войны мой отец, в черных очках и с палочкой. Он потом доставал сено, давал деньги на все, связанные с коровой расходы, а у нее кроме клички Марта так и оставалась до конца торжественное, как отчество, да уж больно жалостливое всегда: «Васина память.» Это как прикипело. Уже недавно младший мой братик, которому тоже теперь за шестьдесят, как бы ни с того ни с сего вдруг сказал мне полушутливо, называя на станичный манер: «Мы, братка, с тобой гордимся, что на этой мраморной доске в школе наша фамилия трижды повторена: все такие умные, все медалисты… А я тут как-то раздумался: дело-то кроме прочего в том, что все мы на переменке бежали „до крестной“ молочка выпить — хорошо, что рядом жила. Коровка нам крепко помогла. „Васина память“…»

Я бы до этого скорей всего не додумался, но он врач, братик, и мне было радостно и горько сознавать это: что «Васина память» с коровьим веком не кончилась, а живет в печальном размышлении опытного специалиста о нынешних, из бедных семей, школьниках, лишенных не то что кружки домашнего, только из-под коровы-кормилицы молока, но, сплошь и рядом, — кусочка хлебушка… знали бы, и правда, они, лежащие и на родных русских кладбищах, и в далекой, совсем чужой теперь стороне, как наш дед Василий Карпович — в Польше, которая «Берлин брала», а Россия наша «добже помогала» ей, эх!