Однако странное дело: уже в первый день, во время первого перерыва на перекур, кто-то вдруг молча отошел от общей толчеи с возникшим над нею сигаретным дымком, задумчиво стал в сторонке. Число «отказников» с каждым разом все увеличивалось, и вот уже некурящих стало гораздо больше… ясно, что слабаки! И к бабке не ходи — не гадай: ребятки «легко внушаемые». Но я-то себя знаю! Недаром же знакомые гипнотизеры всегда отшучивались: мол, ладно-ладно — не приставай. Не нарывайся.

Когда, наконец, покуривал в перерыве совсем один, то чуть ли не лопался от гордости: нас, Юр Саныч, кубанцев осибиряченных, фиг возьмешь. В очередной перерыв привычно достал сигареты и зажигалку и тут внимание мое привлек стремительно проходивший неподалеку бородатый капитан первого ранга с массивной трубкой во рту. Вытянув вперед голову в форменной фуражке, сосредоточенно попыхивал на ходу: как будто судовая машина работала. И мне вдруг стало не только смешно — мол, сколько узлов, любопытно, дает в час? — но стало вдруг как бы неловко за него… Это теперь мы, жалкие побируши, все перепутали: МВФ!.. МВФ! А тогда это что-то значило: ВМФ. Военно-морской флот. И мне как бы даже обидно стало за русское офицерство: что же это вы несетесь, как собака с костью, «кап-раз»? Так можно и обогнать собственное достоинство!

Сломал в руке не зажженную еще сигарету, швырнул в сердцах в урну… Была последняя сигарета, которую держал в пальцах.

Дотошный соотечественник, которому уже столько лапши на уши за этот десяток лет навешали, тут же спросит: а как с остальным?

Реформы наши кого только из себя не выведут: было дело. Но тут же я, сгорая со стыда, бросался листать дневничок, который когда-то вел у Соколова, тут же принимался истово вести новый: с анализом своих печальных ошибок. И я всегда помнил: будет совсем невмоготу, сяду в ленинградский экспресс, позвоню утром в квартиру Соколова, и Юра выйдет, и обнимет, как брат… вы не смейтесь! Это надо было все пережить, все самому увидеть: как просветлели лица у наших с Помченко «однокашников» к концу курсов, как совсем уже было погибшие, совсем было опустившиеся люди преобразились, какими симпатичными и предупредительно-деликатными вдруг сделались.

Как ни странно, помрачнел Соколов. «Ты что это?» — подсел я к нему на нашем «выпускном» вечере. «Видишь ту пожилую пару? — негромко спросил он. — Помнишь, какими они сюда приехали?» Еще бы!.. Более испитых и синюшных лиц я, кажется, до этого не встречал. Теперь на них как будто играл нежный отблеск загсовской казенной печати: молодожены, и только! Я полюбопытствовал: «Чего это ты — о них?» — «Радуюсь! — сказал он печально. — У них-то как раз все хорошо. Не говорил тебе? Их сюда взрослые дети привезли. Бывает, брат, и такое: сказка со счастливым концом. Но вон те две молодые женщины, ты видишь? Матери-одиночки. У одной двое детей, у другой — трое. Обе работают на спиртзаводе. Обе воровали спирт, этим жили. Теперь они не смогут красть его. Совесть не позволит… как им-то быть?»

Я вдруг увидел среди остальных мальчика-афганца с интеллигентски-тонким и в то же время мужественным лицом, увидел, как мать его, еще не верящая, что он вернулся-таки из кошмара войны, украдкой вытирает счастливую слезу, и у самого у меня вдруг тоже перехватило горло…

Кому вы трезвые нужны?!

Кроме разве что самых близких.

«Может быть, разрешишь мне на лекциях… для убедительности, понимаешь, — подбирал слова Соколов, — говорить, что наши курсы прошли два московских писателя? Юрий Прокопьич, убежден, согласится… как — ты?» Тогда-то я и обнял его: да если это хоть чуть поможет родине отрезветь! Не знаю, что бы и отдал. А уж это-то!

Года через два или три мне позвонил старый друг Саша Никитин, известный журналист: «Пишу большую статью о том, как спивается наша матушка-Россия. О Ленинградском клубе „Оптималист“. Вообще о трезвенном движении. Соколов сказал, что на тебя можно сослаться — это правда? Все-таки центральная газета, тираж у нас — вон!» Когда-то мы понимали друг дружку с полуслова, и я сказал: «Жила бы страна родная, Саня!»

К этому времени, правда, мы с Никитиным уже по-разному думали, как родной стране жить, как вообще — выжить. Но на этом нынче кто только не сойдется: такого тотального пьянства на Руси еще не было! Не только открытого, но всемерно поощряемого. Как бы освященного ярким и самоотверженным личным примером не кого-нибудь — самого гаранта Конституции, чьи незабвенные слова о том, что суверенитета надо брать кто сколько проглотит, больше всего именно к пойлу и отнеслись: который год все глотаем — от мала до велика. Что касается жестко поддержанных якобы «правовым» государством психологических установок на всеобщий разгул — что ж: если, выбирая гнус из всех телеканалов, можно запросто открыть один полновесный мочеполовой — во главе, само собой, с кем-либо из членов телевизионной академии, ибо нормальный человек тут не справится, погибнет от рвоты, — точно так же есть возможность чуть ли не через вверх, всклен, наполнить другой канал нескончаемым потоком цивилизованного, из самых высокоразвитых стран, изысканного пития вперемешку с нашим родным «бухаловом». Может, к этому когда-нибудь и придем? Когда телевизионных академиков станет у нас побольше.

А тогда я вернулся в Москву не то что вдохновленный — буквально потрясенный, поверьте! Радостное это, овеваемое счастливыми надеждами потрясение было настолько велико, что я отложил срочные дела и тут же вновь собрался в станицу. Спасибо нашему унылому, какими они почти все стали к этому времени, райкому: там меня поняли. Пообещали выделить в районном Доме культуры зал для занятий. Я то листал привезенные от Соколова его наработки и составлял конспект будущих своих лекций, то обходил предполагаемых своих слушателей. Не тут-то было!.. Гордые станичнички снисходительно усмехались: «А чего это я пойду на твои курсы? Тебе надо было, ты и поехал в Ленинград. А я захочу — сам завтра и сигареты выкину, и с бормотухой завяжу».

Скольких из них, в том числе и очень дорогих мне людей, давно уже нет в живых!

Мне так и не удалось стать спасителем спивающихся моих земляков — ни на Кубани, ни в Сибири и ни в Москве. Знать, одного желания для этого мало. Талант нужен. И то упорство, которым наделила природа Юрия Соколова: сердечное спасибо тебе, Учитель, за все!

Об успехах Соколова, о горьких его проблемах и обманутых надеждах лучше прочитать у него самого: в его книжках.

А что же родное государство? Что — поставившие его на уши господа демократы, не то что повторяющие иезуитство поносимой ими «совдепии» — доведшие его до некоего предела, за которым начинается уже чисто физиологическое, вроде рвоты, сопротивление ему?

Пару лет назад шли по нашей Бутырской улице с моим другом, нет-нет да и навещающим родину «бельгийским казаком» Михаилом Ждановым, родившимся в Бордо сыном хорунжего из станицы Упорной на Кубани. Чего только не было в его судьбе: и французский спецназ в Алжире, где ему пришлось «кровью благодарить» Францию за оказанное некогда русским эмигрантам гостеприимство, и потомственная профессия джигита, работа на ипподромах, на цирковой арене и каскадером в кино, и травма, после которой несколько лет его отхаживали в госпитале. Но вот что такое традиционное казачье воспитание, которому горстка ушедших с генералом Шкуро офицеров не захотела изменить вдалеке от родины: друг мой никогда не курил, а что касается пития, то и «аталык», воспитывавший его мальчишкой осетин, генерал Мистулов, и «родной батька» разрешали только «две рюмочки на Пасху». Давно нет ни воспитателя-аталыка, ни отца, но живет привитое ими правило!

Так вот, шли мы, и на торце соседнего дома друг мой увидел красочную рекламу с «ковбоем Мальборо» — чуть ли не во всю шестнадцатиэтажную высоту. Под ним, разумеется, была едва различимая надпись: «Минздрав предупреждает…» — и так далее. Друг мой сперва поинтересовался, кто такой «этот Минздрав», а потом доверчиво спросил: «А ты не знаешь, когда он его предупреждал?.. А то ведь ковбой заработал рак на этой рекламе, долго потом судился с фирмой „Мальборо“, выиграл процесс, но деньги уже не помогли ему. Наверное, когда Минздрав предупредил его, было уже поздно…»