Я считаю, что советское пространство является пространством-фронтиром и соответственно состоит из бесконечного множества возможных пространств такого же рода. В принципе я лишь немного переформулирую тезис Евгения Добренко, который назвал советскую культуру 1930-х годов «культурой воспаленных границ» и пояснил: «Границы оказываются здесь священными не в меньшей мере, чем площадь, ибо Красная площадь — только символ пространства, а граница — самое это пространство»[519].

Если говорить о границе «frontier», то, как показывает анализ Добренко, в ней нет ни специфики «границы», ни различия между «границей» и «периферией».

Этот чисто идеологический, дегеографизированный концепт пространства снова находим у Павленко («На востоке»):

И если пространство относительно его внешних границ воспринимается как пространство frontier, потенциальная глобальная экспансивность фронтира существенна для этого понимания пространства: при каждом переходе границы или ее перманентной отмене подчеркивается ее глобальный масштаб и глобальное значение пространственных событий. Если же речь идет о советском пространстве — то по преимуществу о «земле» в целом. Это демонстрирует, например, следующая цитата:

В конечном итоге дело было в том, чтобы выделенные регионы превратить в эквивалентные друг другу и тем самым все географические пункты в целом снабдить символическим статусом потенциальных мест-frontier. На это указывают как теоретические тексты, так зачастую и отрывки из литературных произведений. Особенно показательны здесь рассказывающие о путешествии в Афганистан «Записки спутника» (1920). Потому они и могли выдержать соседство с «замечательным произведением» Ларисы Рейснер «Афганистан» (1921), что их темой был не столько Афганистан, сколько «становление личности спутника революции». Иными словами, путешествие как предмет изображения путевого очерка объявляется здесь вышедшим из употребления и поэтому весь жанр имплицитно теряет «почву»[522].

Самым популярным героем арктических текстов этих лет был Амундсен, то и дело упоминаемый как героический предшественник советских покорителей Северного полюса[523]. То же в «Челюскиниане» Сельвинского[524] или в поэме грузинского поэта Тициана Табидзе «Роальд Амундсен» (1936). В этом тексте геройство Амундсена потому должно было стать близким народу (особенно грузинскому), что покорение полюса уподобляется восхождению альпинистов на снежные вершины: «Если нас настигнет в горах снежная вьюга… […] каждый вспомнит Амундсена как друга…»

Благодаря этому сравнению, с одной стороны, еще раз актуализируется и эксплицируется мифическое понимание полюса как «вершины мира», с другой же, его покорение одновременно лишается своей уникальности — в известном смысле она становится относительной:

Самим героям все равно, какой регион они «покоряют», важно, что условия экстремальны: «Но Звереву было все равно — / Африка или Арктика. / Он шел во льды, как в Гороно. / Его посылала партия»[526].

Но, несмотря на удачность сравнений и сходство действительных путешествий в горах, в Африке или в Арктике, конкретные пункты, в силу указаний на них, еще и потому приобретают относительный характер, что, собственно говоря, путешествие не было необходимо. Чтобы воплотить героизм покорителей Арктики и полюса, чтобы разделить его, достаточно лишь художественного изображения или средств массовой информации: они в состоянии передать непосредственное впечатление от полюса:

У Сельвинского аутентичное впечатление от Арктики передается по радио или посредством поэзии:

Намерение полностью заменить и компенсировать нарративной репрезентацией настоящие путешествия (которые, как было сказано, за исключением «командировок», были практически невозможны) также[530] очень сближало травелоги 1930-х годов с записками средневековых пилигримов. Уже Синявский[531] и Лотман[532] указывали на компенсирующую функцию записок паломников, которые несли религиозно-сакральное содержание, а также являлись результатом амбивалентного отношения средневековой культуры к практике путешествий.

Привлекательной становится возможность отказаться от настоящего путешествия и вместе с тем получить частичное впечатление от него. Так, у Сельвинского и герой, и автор «впечатление» от путешествия получают вместе с народом — то есть с адресатом текста, с которым они «сплавлены», и изображаются как одно целое:

Рефлектирующий автор в самом конце поэмы оказывается эквивалентным герою:

Таким образом преодолевается и исчезает самая большая и самая драматическая дистанция между ними.

Особый случай советской литературы путешествий середины 1930-х годов, оказывающийся при ближайшем рассмотрении совсем не исключением, а настоящей парадигмой, демонстрирует изданная под редакцией Горького, Авербаха и Фирина книга «Беломорско-Балтийский канал». Как известно, в ней бригада из именитых современных писателей, базируясь на материалах своего путешествия-инспекции, изобразила историю построения Беломорканала лагерными заключенными. Как «травелог» эта книга может оцениваться в двойном смысле: с одной стороны, поскольку там речь идет о путешествии бригады, и, с другой — поскольку лагерный труд заключенных на стройке понимается как «командировка» и сравним с любым другим путешествием, имеющим трудовое задание. Именно этот второй аспект представляется в данном случае особенно интересным. Внимательное прочтение показывает, что выделение этого аспекта является важной целью нарративной стратегии текста.