Впрочем, эта идея с сараем имела и свою негативную сторону: Мэрвин стал привыкать к подобному быстрому и легкому избавлению от родительской опеки и слишком быстро становился самостоятельным, а его любовь к мамочке и папочке столь же стремительно переключалась на животных, взлелеянных им в дальнем конце сада. Впрочем, если у четы Уиндропов порой и возникали робкие сомнения по этому поводу, то они недолго их мучили, быстро улетучиваясь в атмосфере приятного времяпрепровождения. Они даже считали себя счастливчиками оттого, что судьба подарила им ребенка, которого вполне можно было оставить одного, ничуть не тревожась за его благополучие. Как и всякий ребенок, Мэрвин не видел во всем этом ничего плохого, так что все могло бы идти своим чередом, не причиняя никому ни беспокойства, ни тем более вреда, не случись однажды серьезной неприятности, которая впервые продемонстрировала мальчику всю степень его покинутости.
В первое время, после того как Мэрвин завладел сараем, родители неизменно появлялись в его дверях и робко сообщали сыну о том, что собираются куда-то пойти; позднее они стали приходить в сарай уже готовыми к уходу и коротко бросали: «Ну ладно, Мэрвин, мы пошли». Обычно увлеченный своей коллекцией или каким-нибудь занятием, мальчик также бурчал им что-то в ответ — на том диалог и завершался. Заметив почти полное отсутствие интереса к ним со стороны сына, родители вскоре вообще перестали наведываться в сарай; изредка информировали его за обеденным столом о своих планах, но чаще не делали даже этого и просто тихонько уходили, предоставляя сына самому себе.
Как-то вечером они по обыкновению тайком ушли то ли в гости, то ли в кино, а мальчик в это время увлеченно переделывал ящик из-под апельсинов, конструируя из него клетку для недавно пойманного ужа. Начинало смеркаться, и он зажег свет, работая все с той же самозабвенной увлеченностью, которой стали отличаться все его действия в периоды одиночества. Лампочка была довольно слабая, и мальчику пришлось низко наклониться, состругивая излишки дерева неловко зажатой в руке стамеской. Неожиданно лезвие соскочило, на левой руке показалась кровь, а все тело пронзила острая боль. Стамеска свалилась на пол, а Мэрвин кинулся прочь из сарая, громко крича от боли и потрясения. Он стал пробираться через сад к дому, часто спотыкаясь и не переставая плакать; рука плетью свисала вдоль тела, кровь капала на землю. Наконец добравшись до дома, он кинулся наверх — к родителям. Его окружала темнота.
— Мамочка! Папочка! Я порезался! — кричал он, но так и не услышал никакого ответа. Ребенок немного подождал, перевел дыхание и почти успокоился, охваченный изумлением оттого, что родители не спешат к нему на помощь. Потом он позвал еще раз, но ответа опять не дождался. Тогда он стал рыскать по дому, заглядывая в каждую комнату и не переставая звать мать и отца. В конце концов Мэрвин вбежал в свою спальню и, содрогаясь от душивших его рыданий, повалился на кровать. Его правая, неповрежденная рука судорожно вцепилась в покрывало, да так, что побелели суставы пальцев. Не в силах больше плакать, он немного успокоился, продолжая с шумом всхлипывать, глотая воздух и пытаясь справиться с собой.
Борясь с болью и охватившим его потрясением, мальчик сжал зубы и, набравшись смелости, посмотрел на раненое запястье. Каким-то чудом он не задел артерию, но из раны продолжала течь кровь, и боль пронизывала всю руку. Мэрвин неотрывно смотрел на нее, и месяцы самостоятельной жизни словно всплыли на поверхность его сознания. Наконец он почти твердым шагом вышел из комнаты, отстранив порезанную руку, и направился в сторону ванной. Там он открыл кран с холодной водой и сунул ладонь под струю.
От соприкосновения раны с леденящей влагой ребенок едва не лишился сознания, однако природная воля помогла ему выдержать. После этого он вынул из шкафчика над раковиной пузырек с йодом, зубами вытащил пробку и нетвердой рукой полил рану бурой жидкостью. Боль была дикой. И снова, сжав зубы, он пересилил боль, понимая, что все эти меры действительно необходимы. Лицо мальчика приобрело сероватый оттенок, но взгляд оставался твердым, когда он, отыскав бинт, принялся неловко обматывать им рану, припоминая, как это когда-то делала мать. Только сейчас мать не пришла к нему на помощь — ни она, ни отец не помогли ему! Этого он им никогда не забудет.
В конце концов мальчику удалось кое-как перебинтовать кисть и затянуть примитивный узел. Кровь, смешиваясь с йодом, продолжала сочиться сквозь марлю, однако его это уже почти не волновало: он чувствовал слабость от потери крови и потрясения, вызванного не столько самой травмой, сколько тем обстоятельством, что остался один и был вынужден сам оказывать себе помощь, тогда как это было обязанностью других. Снова доковыляв до своей спальни, он рухнул на кровать и потерял сознание.
Уиндропы очень приятно провели вечер и вернулись домой за полночь. Едва войдя в дом, они сразу же увидели первые признаки случившегося. Стоявший в холле маленький столик был опрокинут, а лежавшие на нем газеты оказались перепачканными кровью. Кровавые следы они находили буквально в каждой комнате. Супруги замерли, объятые ужасом, и безмолвно созерцали страшную картину, пока миссис Уиндроп с криком «Мэрвин!» не кинулась вверх по лестнице, куда тянулась дорожка багровых капель. В ванной они обнаружили лужу крови, после чего поспешили в спальню Мэрвина — мальчик как в лихорадке метался по постели, лицо его побледнело и покрылось потом. Поврежденная рука лежала на подушке, успевшей глубоко пропитаться кровью.
Родители вызвали по телефону врача, который по прибытии, в свою очередь, позвонил в «скорую помощь». Затем он с каменным лицом выслушал их сбивчивые объяснения случившегося. Впрочем, узнал он от них довольно мало, поскольку они сами толком ничего не знали. Взгляд, которым он окидывал то отца, то мать, был столь явно осуждающим, что его одного, пожалуй, было бы достаточно, чтобы наказать чету Уиндропов, хотя в тот момент они и понятия не имели о том, что ждет их впереди.
Руку, хотя и с большим трудом, удалось спасти, но пользоваться ею мальчик теперь практически не мог, и она свисала вдоль тела, способная лишь толкать и подтягивать отдельные предметы, да и то если они были не очень тяжелые. Раскаяние родителей было искренним, и они делали все возможное, лишь бы хоть как-то искупить свою вину за ту ужасную ночь. И все же они не могли не заметить, что в сердце сына не осталось даже и намека на былую любовь к ним — теперь он практически не покидал сарая, все свое время уделяя животным. С матерью и отцом маленький Уиндроп держал себя исключительно вежливо, подчас даже приветливо, но со стороны могло бы показаться, что он является их другом, а отнюдь не восьмилетним сыном. Их наконец прорезавшийся интерес к нему мальчик воспринимал с оттенком некоторого снисхождения, что, конечно же, ранило родителей. Улыбался он теперь редко, да и то лишь общаясь со своими питомцами. Когда он смотрел на них, сидящих в своих маленьких клетках, в его взгляде сквозили нежность и теплота, так резко контрастировавшие с ненавистью, таившейся в глазах при общении с родителями. Под взглядами родителей, эта враждебность мгновенно исчезала и ее сменяло нечто иное, огорчавшее их отнюдь не меньше, глухое безразличие.
Отец стал частенько наведываться в сарай, чтобы взглянуть, чем занимается сын, продемонстрировать интерес к его увлечениям и, возможно, завоевать симпатию, однако всякий раз замечал, что на любую его фразу или действие тот реагировал с неизменным равнодушием и холодностью. При этом Мэрвин практически не замечал присутствия отца, стоявшего в узеньком сарае, и вступал в разговор с ним лишь для того, чтобы коротко ответить на тот или иной вопрос, после чего снова с головой уходил в наблюдение за животными.
Усилия старшего Уиндропа оказались явно запоздалыми и потому, естественно, потерпели полную неудачу. Уязвленный отношением к нему сына, он испытывал одновременно чувство досады и огорчения: кому же понравится, если тебя ни в грош не ценят и демонстративно предпочитают общаться с животными, а не с тобой.
