Число я не знаю, нет никакой возможности определить, сколько сейчас времени. Все кажется вечностью. Записи меня больше не интересуют: к чему они мне теперь? Да и чернила в ручке почти кончились. Лампочка едва светит, так что скоро я окажусь в полной темноте. Я бы мог писать собственной кровью, но кажется от этого будет мало проку… И потом, я не выношу вида крови, слишком о многом она мне напоминает. И все же хочется написать еще хоть что-нибудь — это мой единственный союзник в борьбе с безумием. Я могу перетерпеть голод, жажду, но угроза потери рассудка для меня невыносима.

Никак не пойму, почему она так со мной поступила? У меня больше нет к ней ненависти, я просто не могу понять ее. Иногда она спускается и смотрит в дыру. Раз в день, раз в неделю… Сейчас я уже не знаю. Мне все равно. И ничего при этом не говорит. Я пытаюсь заговорить с ней, но она не отвечает. Иногда издает какой-то странный звук, похожий на фырканье. Мне кажется, она сошла с ума. Когда я начинаю умолять ее — она уходит…

Так хочется есть…

Попробовал жевать обивку со стен, но из этого ничего не вышло, только еще больше захотелось пить. Свет уже почти не горит. Писать, правда, можно, если встать прямо под лампочкой. Да и в глазах все время двоится. Я сильно ослаб, постоянно кружится голова. Наверное, никогда уже больше не смогу писать.

Теперь ясно, что именно здесь мне суждено умереть. Я смирился с этой мыслью. Но если это действительно так, то произойдет это не по моей вине. Я не заслужил подобного конца. Перенося в своей жизни все эти страдания, я всегда оставался абсолютно невинным человеком. Страдал за грехи предков, и вот — умираю из-за безумия собственной жены. Это несправедливо, но я не возражаю. А сейчас надо лечь! Я уверен, что больше писать будет нечего.

Наверное, наступила ночь. Я укусил собственную руку…

Вот что было в тетради, которую я обнаружил в ящике тетушкиного стола. Там было исписано еще несколько страниц, но почерк оказался совершенно неразборчивым. Возможно, человек пытался писать в темноте или хотел сделать какие-то пометки. Особо я в них не вчитывался.

Медленно закрыв тетрадь, я уставился на ливший за окном дождь. Временами раскатисто громыхал гром, под напором ветра поскрипывал старый вяз, ветер гонял по небу облака. Где-то залаяла собака. Посидев так некоторое время, я встал и положил тетрадь в карман плаща. Время было позднее. Я прошел в холл и открыл дверь, ведущую в подвал. Мне надо было спуститься туда. Я чувствовал некоторую неловкость, но все же намерения своего не изменил. Воздух там был густой, спертый, как в склепе, но я все же стал спускаться по ступеням.

Камера, как и было написано в тетради, располагалась в углу подвала. Я шел по бетонному полу и слышал необычно громкий стук собственных шагов. Дверь была закрыта на засов, но я, не задумываясь, отодвинул его. С громким скрежетом он отъехал в сторону, на пол посыпалась ржавая пыль. Я попытался открыть дверь, но та даже не шевельнулась: значит, помимо засова была заперта еще и на ключ. Замок выглядел массивным, а дверь — очень прочной. Я прошел в угол и сразу отыскал дыру в стене — края ее уже начали осыпаться. Я заглянул внутрь, но толком ничего не разглядел — там было темно, потом повернулся и спокойно пошел назад. Я был преисполнен намерения отыскать ключ от камеры, он наверняка находится среди тетушкиных вещей. Едва я наступил на верхнюю ступеньку, она неожиданно подломилась и, чтобы не упасть, мне пришлось прыгнуть. Уже стоя на полу в холле, я чуть не потерял равновесие и неожиданно бросился вперед, выскочив через входную дверь прямо под дождь. Не могу сказать, что я трусливее любого мужчины, а кроме того в отличной спортивной форме и достаточно силен, но в тот день я бежал как угорелый и остановился, насквозь промокший, лишь удалившись на порядочное расстояние от дома. Плащ так и остался в холле.

Прошло немало времени, но с тех пор я так больше и не побывал в доме, который унаследовал от тетушки Элен. Впрочем, когда-нибудь, наверное, побываю. Меня часто мучает любопытство: что сейчас в том подвале? Разумеется, там нет ничего, что могло бы причинить мне вред, ведь все это было так давно. Да и сама тетушка, конечно же, не раз заходила туда, иначе как же у меня оказалась бы эта тётрадь. Я внимательно просмотрел старые газеты и нашел сообщение об одном нераскрытом убийстве, очень похожем на то, про которое писал ее муж. А может, я и ошибаюсь. Разумеется, он был сумасшедший и все это лишь плод его воображения. И все же… Мне так хочется узнать, что же именно видела тетушка Элен, когда в ту ночь подглядывала за ним? Поняла ли она тогда, что он лишился рассудка и именно поэтому оставила его там? Или увидела что-то еще? Что-то такое, отчего сама сошла с ума?

Этого мне, пожалуй, не узнать никогда. Не думаю, чтобы она вела собственный дневник. Впрочем, меня это и не волнует, во всяком случае не очень. Сам я никогда не отличался особым суеверием, но все же решил, что у меня не должно быть детей.

Видите ли, тетушка Элен была мне родней по браку, а кровно я был связан с ее мужем. Тетрадь так и осталась у меня, и я иногда перечитываю ее, пытаясь докопаться до истины. Иногда я читаю ее долгими белыми ночами, когда луна такая круглая и яркая и мне нечего делать кроме как в полном одиночестве сидеть у окна.

Живу я один. Можно было бы завести собаку, но животные меня почему-то не любят, а собаки так просто боятся. Мне бывает так скучно. Пожалуй, я тоже начну вести дневник, чтобы хоть чем-нибудь заниматься по ночам, а то просто сижу вот так, смотрю на луну, разглядываю собственные руки…

В глазах окружающих Элиот Уайлдермен никогда не выглядел человеком, отличающимся неуравновешенностью характера, которая порой в минуты жестокого отчаяния толкает людей на самоубийство. Даже у его квартирной хозяйки миссис Джовит не возникало ни малейших подозрений, что он способен наложить на себя руки. Да и с чего ей было это подозревать? Если на то пошло, Уайлдермен был далеко не беден, отличался завидным здоровьем, добрым нравом и вообще снискал себе симпатии большинства жителей старомодной деревушки под названием Херон. Поселившись в таком уединенном селении, как эта деревня, он заслужил репутацию простого и вполне приятного человека, всегда способного найти общий язык с ее отставшими от жизни и во многом деградирующими обитателями.

Могло показаться, что за последние двести лет своего существования цивилизация старательно обходила Херон стороной. В любом другом месте такие дома, которые встречались здесь на каждом шагу и в которых жили не окончательно еще впавшие в скотство и маразм люди, посчитали бы трущобами: это были старинные постройки с обветшалыми фронтонами, высокими остроконечными крышами, странными тротуарами, чуть ли не на целый метр возвышавшимися над мостовой, и покосившимися дымоходами, напоминавшими искореженные пальцы, уткнувшиеся в бездонно-мрачное небо.

Несмотря на все эти явно отталкивающие стороны Херона, Уайлдермен, приехавший в деревню в начале сентября, пребывал в достаточно бодром настроении. Вселившись в предварительно заказанную комнатенку на третьем этаже одинокого постоялого двора, именовавшегося гостиницей, он довольно быстро освоился, и вскоре после этого его часто можно было видеть бродящим по обдуваемым пронизывающими ветрами окрестным холмам, заросшим жесткой подсыхающей травой, или заходящим в гости к разным людям, с которыми он в своей ненавязчивой и тактичной манере вел долгие разговоры на темы особенностей местного фольклора. Судя по его поведению, можно было предположить, что он вполне доволен ходом своих научных поисков, так что очень скоро его рукопись по проблемам антропологии пополнилась массой новых фактов и занимательных подробностей.