— Профессора нет дома, вернется лишь к концу недели, — ответил вежливый нейтральный голос на другом конце.

Вот значит как! Итак, мне предстояло сражаться в одиночку, но я была к этому готова. Я спасу Андре, чего бы мне это ни стоило.

Всю мою дрожь как рукой сняло, как только Андре позволил мне войти; я поставила поднос на стол и, как и было договорено, вышла в соседнюю комнату.

— Первое, что я хотела бы знать, — сказала я, когда он закрыл за мной дверь, — что именно с тобой произошло. Андре, пожалуйста, скажи мне.

Я терпеливо ждала, пока он отстукивал на машинке ответ, потом под дверь скользнул листок бумаги.

«Элен, мне не хотелось бы об этом говорить. Поскольку уж мне суждено уйти, я хотел бы, чтобы ты помнила меня таким, каким я был всегда. И уничтожить себя я должен так, чтобы никто не догадался, что именно со мной произошло. Разумеется, я думал о том, чтобы дезинтегрировать себя в „передатчике“, но потом решил, что, возможно, смогу все же как-то восстановиться. В конце концов, когда-нибудь, где-нибудь найдется ученый, который сделает точно такое же открытие. А потому я продумал другой путь, который не представляется мне ни простым, ни легким, но я надеюсь на то, что ты действительно поможешь мне».

Несколько секунд я неотрывно думала о том, что Андре сошел с ума.

— Андре, — сказала я, — что бы ты ни выбрал или о чем бы ни подумал, я не могу принять и не приму столь трусливое решение. Мне неважно, чем завершился твой эксперимент, сколь ужасен перенесенный тобой несчастный случай — ты жив, ты человек, твой мозг… и потом, у тебя же осталась душа. Ты не имеешь права уничтожать себя! И ты это прекрасно знаешь!

Ответ был вскоре отпечатан и подсунут мне под дверь.

«Да, я действительно все еще жив, но я уже не человек. Что касается моего мозга или способности мыслить, то и то и другое могут исчезнуть в любую минуту. Он уже и сейчас далеко не безупречен, а когда ослабнет мышление — какая уж там душа… ты и сама это знаешь!»

— Но тогда тебе надо рассказать о своем открытии другим ученым. Они смогут помочь и спасти тебя, Андре!

Я невольно отпрянула от двери, когда изнутри раздались два оглушительных стука.

— Но почему… Андре? Почему ты отказываешься от помощи, которую они от всего сердца предоставят тебе, и ты это прекрасно знаешь?

И снова по двери загрохотала дюжина ударов, причем столь сокрушительных, что для меня не оставалось сомнений: муж никогда не примет подобного решения проблемы. Значит, надо было найти другие доводы.

Мне показалось, что я часами говорила с ним о нашем мальчике, обо мне, о нашей семье, о его долге перед нами и перед всем человечеством. Он ни разу даже не отозвался. Наконец я прокричала:

— Андре… ты слышишь меня?

— Да, — совсем мягко прозвучал его ответный стук.

— Ну так вот, слушай. У меня есть еще одна идея. Ты помнишь свой первый опыт с подносом?.. Ну так вот, как ты считаешь, если прокрутить его еще раз, — возможно, тогда буквы появятся в том порядке, в каком нужно?

Не успела я закончить фразу, как услышала, что Андре торопливо отстукивает ответ, который вскоре увидела под дверью.

«Я уже думал об этом. И именно поэтому мне нужна муха. Она должна пройти через все это вместе со мной. В противном случае выхода нет».

— Ну попробуй еще раз, Андре. Откуда Ты можешь знать!

«Семь раз уже перепробовал», — был его ответ.

— Андре, ну попробуй еще раз, пожалуйста!

На сей раз его ответ вселил в меня хоть какую-то надежду, ибо никогда еще не было, а может и не будет женщины, которая поймет, насколько человек, приготовившийся умереть, сохранил в себе способность к юмору.

«Знала бы ты, насколько я ценю твою восхитительную, такую сладостную тягу к логике. Мы можем повторять этот эксперимент хоть до второго пришествия. Тем не менее, чтобы доставить тебе радость, быть может в самый последний раз, я попробую еще. Но только однажды. Если у тебя нет под рукой темных очков, закрой глаза руками и отвернись. Дай мне знать, когда будешь готова».

— Андре, я готова! — крикнула я, даже не пытаясь найти очки и следуя его инструкциям.

Я услышала, как он повернулся, затем открыл и снова закрыл дверь своего «дезинтегратора». Мне показалось, что прошла целая вечность — хотя на самом деле чуть более минуты, — когда раздался громкий хрустящий звук и глаза мои, даже плотно закрытые и заслоненные ладонями, ощутили вспышку яркого света.

Обернулась я только на звук открывающейся дверцы будки.

Его голова и плечи оставались покрытыми коричневым бархатным полотнищем, но походка на сей раз была какая-то пошатывающаяся.

— Ну как ты себя чувствуешь, Андре? Есть какая-нибудь разница? — спросила я, прикасаясь к его руке.

Он сделал попытку отойти в сторону, но неловко зацепился ногой за спинку стула, который я даже не удосужилась поднять с пола. Муж сделал отчаянную попытку сохранить равновесие, но ткань все же сползла с головы и плеч, а сам он неловко завалился на спину.

Ужас представшего передо мной зрелища был слишком громаден, чтобы я смогла сохранить самообладание. Даже несмотря на то, что я была готова ко всему, едва ли можно описать потрясший меня кошмар. Я попыталась было прикрыть рот чуть кровоточившими пальцами, чтобы хоть как-то сдержать исторгавшиеся из меня вопли, однако они все же прорвались — и я отчаянно закричала, один раз, второй… Я не могла отвести от него взгляда, была не в силах даже закрыть глаза, хотя и понимала, что если заставлю себя сделать это, то буду вот так же кричать всю оставшуюся жизнь.

Наконец чудовище, это существо, которое некогда было моим мужем, смогло снова накрыть голову тканью, встало с пола и направилось в сторону двери. Не переставая отчаянно вопить, я все же нашла в себе остатки сил, чтобы сомкнуть веки.

Я, правоверная католичка, всю свою жизнь верившая в Бога и в загробную жизнь, искренне желала в этот день лишь одного: что, когда я умру, это будет настоящей смертью, после которой не останется ни намека на какое-то потустороннее существование, поскольку в противном случае мне никогда не удастся забыть все это! Днем и ночью, бодрствуя или во сне, я вижу это и знаю, что отныне приговорена видеть это всегда — до конца дней моих!

Возможно, лишь когда от меня не останется и следа на земле, я смогу забыть эту омерзительную, белесую, волосатую голову, ее низкий, покатый череп и два торчащих ввысь уха. Розовый и влажный нос чем-то походил на кошачий, но только он должен был принадлежать какой-то громадной кошке. И эти глаза! Точнее то, что должно находиться на месте глаз — два выпуклых коричневых нароста, громадные как блюдца. Вместо рта — человеческого или походящего на пасть животного, — был длинный, покрытый волосами вертикальный разрез, из которого свисал подрагивающий конец черного хобота, расширяющийся книзу наподобие воронки и беспрерывно исторгающий из себя капли слюны.

Должно быть, я потеряла сознание, потому что оказалась лежащей на животе на холодном цементном полу лаборатории, тогда как из-за двери доносился стук пишущей машинки.

Оцепеневшая, вконец выхолощенная, я, наверное, выглядела как и большинство людей, ставших свидетелями ужасного несчастного случая, когда они еще не до конца понимают, что действительно произошло. Единственное, что приходило мне на ум; это воспоминание о человеке, которого я однажды видела на путях железнодорожного переезда: оставаясь в полном сознании, он тупо, совершенно очумело смотрел на свои ноги, лежавшие по другую сторону полотна, по которому только что прогрохотал состав.

Ужасно болело горло, и я даже заволновалась, не порвались ли голосовые связки: ведь я могла навсегда потерять голос.

Неожиданно стук машинки затих, и я едва не завопила снова; когда услышала скребущийся по двери звук — и сразу же под нее проскользнул лист бумаги.