— Вы лучше там уже критику наводите! — чуть не проткнул носатый врач пальцем перекрытие фанерного закутка. — Или где начинается авиация… там кончается порядок? Читай, уясняй, некогда мне.

— «…предплечья левой верхней конечности с переломом лучевой кости. Находился на излечении»… Это я знаю. А-а, вот: «Выписан как не нуждающийся в дальнейшей медицинской помощи. Функциональная двигательная способность кисти левой верхней конечности на день выписки 40%».

— А почему сорок?

— Потому что сорок. Не двадцать, не пятьдесят, не сто пятьдесят. Сколько прибор показал, столько и написали: динамометрия правой руки — восемьдесят кэгэ, левой — тридцать два. Три двести на восемьдесят разделить — сколько будет? А левая рука у вашего брата у летчиков-истребителей сильнее правой. Не так?

— А направление почему в Горький, не в Москву?

— Потому что Москву, может, скоро в Горький переведут. Паника, одним словом… Продаттестат тоже оставьте при себе, пакет я опломбирую, а неделя без пищи вам длинной покажется. Длинней войны. Да, да. Неделя, не меньше. По прибытии поспешите в железнодорожную комендатуру, если поездом доберетесь, если Волгой — в портовую, и там вам скажут, где этот «Горький ПП», — засургучив, перевернул он пакет лицом кверху.

Галкин не верил.

Сперва тому, что для него не найдется самолета, не может такого быть: над парадными подъездами всех гарнизонных Домов Красной Армии и авиаклубов висел полуолимпийский девиз «Летать выше всех, летать дальше всех, летать быстрее всех!» Раз летать, летать и летать, стало быть, есть на чем.

Потом не верил тому, что к эвакуации будто загодя готовились, столько вагонов на путях, куда ни сунься. И вряд ли добрался бы он до Горького за неделю, не попадись литерный эшелон со своим братом авиатором, который уже отправился с разъезда. Подхватили на ходу — и аки воробей в теплушку впорхнул.

— Да вы что, ребята, а если не туда мне…

— Туда-а-а… У летчиков одна дорога: вперед и вверх.

Но верх за такой облачностью оказался, что и пробить не смог…

«Горький, ПП» означал адрес всеармейского пересыльного пункта резерва ГКО, куда направлялись и расформированные, и вышедшие из окружения, досрочно выписанные из прифронтовых госпиталей и кто отстал от своей части, и кто опередил ее настолько, что из виду потерял. Проходили через медицинские перекомиссии, проходили через следственные, через трибуналы, и, может быть, поэтому решено кем-то было, что в должность начальника пункта вполне впишется эдакий… кадровый буденновец со старшинскими треугольничками на петлицах, а этот к тому ж еще соответствовал и фамилией, как раз в аккурат: Перелет.

Не имея ни единой штатной души, непосредственно подчиняющейся ему, успевал Перелет и учет прибывших-убывших вести, и быть за каптенармуса, помня, на какой полке чей чемоданчик или сидор, и получать продукты для пищеблока, и обеспечивать топливом, шанцевым инструментом. И до того дешево и сердито обходился экономике страны, что даже когда на пересыльном пункте рубиново заотсвечивали ромбами никем не предвиденные комбриги, старшину Перелета все равно не сменили, ни в звании не повысили. Подчинялись. Без амбиций, без экивоков на знаки отличия. Но если и находились такие, которые начинали оглядываться, что там за однофамилец на нарах, не офицера ж он назначает рядовым рабочим на кухню. Перелет выжидал, пока товарищ насмотрится по сторонам, кому идти чистить картошку:

— Вам, вам. В порядке очереди.

— Мне? Да кто ты такой?!

— Кто? Давай разберемся. Здесь что? Пункт резерва Государственного Комитета Обороны. Так?

— Ну и что? Допустим.

— Не допустим, допустили уже… Намек поняли? Второй поняли. А первый?

— Какой первый?

— Такой, что председателем ГКО является товарищ Сталин, и я, значит, его заместитель, а согласно Уставу Красной Армии, младший по должности подчиняется старшему независимо от звания. Должности у вас никакой, а звание может оказаться и того ниже. Поняли третий намек?

Тем Перелет и нравился пересыльным, что дальше фамилии строчек в списке не читал, и кто там попал в дневальные, кто в дежурные, кто дрова пилить — ему без разницы: «пересылка» для всех «пересылка». И на хоздворе пункта любителям народного кустарного промысла доводилось умиляться «живыми игрушками» наподобие этой: два медведя пилят, третий колет, четвертый в поленницу складывает, сочетая физический труд с умственным.

Перелета признавали. И если подтрунивали над ним, то любя.

И все-таки взъелся на Перелета один «шибко танкист» какой-то.

— Ну, чего пучишься, шишка на ровном месте!

— Шишка, не шишка, но место бугроватое, верно… Что еще скажете?

— А то, что я фронтовик и майор по званию, а ты нацепил тут по четыре противотанковых надолбы, — чиркнул по треугольникам на петлице, — и командуешь, тоже мне, нижегородский воевода. А ты хоть одного живого немца видел, чтобы помыкать людьми?

«Права начались» по ту сторону двери с табличкой «начальник ПП». Но кабинет был и канцелярией, и спальней, и надо только диву даваться, почему еще и не вещевым складом. Шмотье не вернувшихся на «пересылку» Перелет горьким вдовам не успевал раздавать: не все и не сразу брали — может, сыщется товарищ, а товарищ не сыскивался. На вопросительном знаке самодельных плечиков висел один-единственный кровный его парадный кавалерийский мундир под маскхалатом коленкоровой простыни. Сдернул ее: — Видел. И живых, и мертвых немцев.

На застегнутом кителе эдак немного фасонисто по косой от третьей пуговицы к плечу — Георгиевский крест, на алом банте — орден Красного Знамени героя гражданской войны и совсем новенький на бело-розовой ленточке за эту.

— За трех немецких генералов от трех Николаев.

— Это от каких? — разбежались глаза у танкиста, как в музее.

— Крест от царя, ордена от Щорса и от Булганина позавчера только вручили.

— Тогда беру свои слова обратно и прошу извинить… как вас по имени-отчеству…

— Дмитро Петрович, а вас?

— Юриваныч.

Началось чуть ли не с драки, закончилось дружбой. С этого дня их как цепью сковали и радостная скороговорка при встречах по утрам светила солнышком даже седоволосым в двадцать лет:

— Привет, Днепропетрович!

— Буздрав, Ереваныч.

И, как выяснилось в Горьком, они оказались из этих городов. И на «пересылке» их не станет в один и тот же день: увезет с собой старшину майор с мандатом на право отбора из резервистов бывших трактористов-гусеничников для Челябинской танковой бригады.

А Галкин будет еще долго ходить по кабинетам, добиваясь права на то, что ему на роду было написано.

— Ну, сколько можно вдалбливать тебе, лейтенант, что ни о какой летной практике с твоими ранениями и контузией и речи быть не может. Слыхал анекдот, как один казак на миллион поспорил, что он с Эйфелевой башни спрыгнет. Не слыхал? О-о-о… Во всех газетах его портреты, рядом портреты башни, под снимками год, месяц, число, часы. Народу собралось… Ну, представляешь, сколько. Поднялся он туда на эту площадку, глянул через поручень вниз — и замер, как дискобол в наших парках и на стадионах.

«Чего ж ты?! — кричат ему снизу и показывают на часы. — Прыгай!» — «О прыжке и речи быть не может, вы мне скажите, как обратно отсюда слезть…» Так что выбирайте, молодой человек: адъютант эскадрильи, энный отдел штаба полка. Это — в действующей армии. В тылу — военком, военрук, командир учебного звена в авиашколе. В лучшем случае — инструктором на учебный самолет.

— На У-2? Ну, это не самолет, это две фанерных лопаты на одном черенке, — и про себя: — Травите вы тут анекдоты от нечего делать.

— Тогда ждите небесных светил из Москвы.

Они же после первой рентгеноскопии затылочной части шеи и предплечья верхней левой конечности летчика-истребителя Галкина решительно вытолкали в тыл:

— Ровно через месяц отдыха вернетесь сюда же, а там посмотрим, что рентген покажет…

— А сразу обратно в полк нельзя?

— Какой полк, у вас в тканях шейной и лучевой мышц столько железа, что миноискатель зашкаливает. Осколочки, осколочки…