– Естественно, пойду я. Ничто не может заменить материнскую любовь!

Удостоверившись, что миссис Эйнсворт благополучно дошла до лестницы, Уильям скованно шевельнулся в кресле и обратил свой взор на Броню. Но как только ее пронзительный взгляд впился ему в лицо, его собственные глаза забегали, глядя то в пол, то в стену, то на часы, то на дочерей.

– Послушай… я хочу сказать… беда в том, Элиза, что им была дана свобода. Потому как ее следовало им дать – я всегда поддерживал эту идею в принципе. Даже несмотря на то, что это дорого обошлось ланкаширской бедноте – чему мы оба были свидетелями во время нашей недавней поездки, если помнишь, не говоря уж о ливерпульских и лондонских бедняках, да и вообще обо всех бедных душах, которые чешут хлопок, рубят сахарный тростник и выращивают кофе, о чьем благополучии ты, должен заметить, как-то меньше печешься… Но я вот о чем: им была дана свобода. Но за этим последовал хаос. Что заставляет поневоле задуматься…

Миссис Туше в изнеможении откинулась на спинку стула. За долгие годы она уяснила, что раздражаться на обычное невежество столь же бессмысленно, как осуждать некрещеное дитя за то, что оно не ведает, кто такой Христос. «Если бы он знал то, что знаю я, он бы чувствовал то же самое, что и я» – эту формулу она повторяла часто, дабы сохранить ясность ума.

– И я просто на дух не выношу эти мерзкие петиции. Никогда не знаешь, кто придет, кто не придет и с кем на эти званые ужины. Сторонники Карлейля, выступающие в защиту губернатора, а с другой стороны, твой так называемый «ямайский комитет». Там сам черт не разберет, кто есть кто. Шестеро из одного лагеря и полдюжины из другого. Подпишешь одну петицию – и потеряешь половину друзей, а подпишешь другую – потеряешь всех остальных. Говорю же: в чем бы ни заключалась истина, нет ничего ни приятного, ни цивилизованного в том, чтобы будоражить мирный Лондон из-за конфликта, разгоревшегося в нескольких тысячах миль отсюда.

– Вот-вот! – воскликнула простодушная Эмили, которая разделяла отцовское несомненное предпочтение приятных вещей мерзопакостным. – И кроме того, наш старый друг Чарльз – на стороне губернатора, вместе с Карлейлем – и что бы ты ни думала о Карлейле, Элиза… – Она торопливо тараторила, потому что все в комнате в течение многих лет не раз в подробностях слышали все, что Элиза думала о Томасе Карлейле. – …Ты должна признать, что наш старый друг Чарльз, каким мы его знали, по крайней мере, в те времена, когда он приезжал к нам в Кенсал-Лодж, всегда был другом слабых и бедных. Чем и прославился.

– Можно даже сказать, что он разбогател, демонстрируя эту дружбу.

Эти слова прозвучали далеко не мило и глубоко шокировали Эмили.

– О, Элиза, но так нечестно! Трудно найти большего добряка, чем он. Фанни, ты помнишь тот чудесный случай, когда он приехал навестить всех нас в школе? И привез нам пироги и книги и вообще был таким милым и добрым! Какой же это был сюрприз! Чтобы столь великий человек, как мистер Диккенс, нашел время сделать такой щедрый подарок трем маленьким девочкам, лишенным матери и оказавшимся вдали от дома.

Элиза гневно сощурилась, глядя на собеседников:

– Тебя слишком легко порадовать сюрпризами, Эмили. Я сопровождала его в той поездке, если помнишь, и тот факт, что он приехал в Манчестер прежде всего в поисках будущих персонажей – вот откуда взялись его нелепые близнецы Чирибль[35]!

– А вот это верно, девочки, – задумчиво произнес Уильям. – Он хотел встретить деловых людей-вигов на севере, а я ему сказал: «Если тебе нужны персонажи, Чарльз, то обрати внимание на братьев Грант». Я знал, что он использует их в качестве прототипов для нового романа.

Элиза громко расхохоталась, но без тени веселости.

– И он, безусловно, именно так и сделал. Милое занятие – взять двух живых людей и превратить в карикатуры, не стоящие и карандаша Крукшенка!

Эти слова были произнесены с такой силой, что Уильям поперхнулся табачным дымом и зашелся нескончаемым кашлем.

– Нашей миссис Туше мало быть аболиционисткой, она теперь еще подалась в литературные критики.

Но он сопроводил это замечание застенчивой улыбкой, как всегда делал в тех редких, но приятных ему случаях, когда их «старый друг» оказывался мишенью колких выпадов рецензентов.

– Что ж, и все равно я утверждаю, что ты несправедлива, – укоризненно заметила Эмили. – Никто в мире так не любит людей, как Чарльз.

– Выдуманных людей. Тех, кого он может контролировать. Я ничуть не удивилась, увидев его имя под этой петицией. Даже в юности он боялся хаоса. А реальная жизнь всегда имеет склонность порождать хаос.

Уильям усмехнулся, но с некоторым смущением, потому как никогда не знал, как реагировать на случавшиеся иногда у миссис Туше взлеты философской мысли.

– Но какой здравомыслящий человек любит хаос?

– «Гораздо лучше для человека допускать ошибки, будучи на свободе, чем поступать всегда правильно, но быть в цепях». Джон Стюарт Милль[36].

– Ну, должен сказать, что в связи с делом губернатора Эйра возникли весьма странные союзники! Миссис Туше находит единомышленника в лице одиозного атеиста, а наш старый друг Чарльз оказывается на стороне убийцы…

– О, да какая разница, что думает этот человек? Он же сочинитель романов!

Сама того не осознавая, она произнесла эти слова таким тоном, каким другой человек мог бы сказать: «О, да он же ребенок!»

– Знаешь что… – начал Уильям, выдержав обиженную паузу. – Я внезапно очень устал. Пожалуй, я лучше пойду наверх.

Миссис Туше испытала острое чувство вины.

– О, пожалуйста, не уходи, только не из-за меня. Ты же читал газету, а я грубо тебя прервала. Прошу, продолжай читать!

– Нет, нет, я же сочинитель романов. Политические новости мне не по зубам!

– О, Уильям, я вовсе не то имела в виду – пожалуйста, дочитай до конца!

– Да там уже и читать нечего. – Но в статье было еще кое-что, и чтение вслух для внимающей аудитории было для Уильяма искушением, которое тот не смог преодолеть. И после недолгих уговоров он опять поднял газету.

– Похоже, суд не пришел к единогласному решению. Главный судья осудил губернатора в «неопределенных выражениях», а жюри присяжных и вовсе «отказалось удовлетворить иск». Тем все и закончилось. Они согласились не соглашаться, как и подобает истинным англичанам. Как и мы поступим сегодня вечером, Элиза.

Плач Клары стих. Часы пробили девять. Сара вернулась в гостиную.

– Вы сейчас обсуждали главного судью? Бовилла?

Уильям нахмурился, растерянно глядя на жену.

– Фамилия судьи Кобурн.

– А кто же тогда Бовилл?

– Уильям Бовилл? Это главный судья по общегражданским искам. Совсем другая должность.

– Но он именно будет рассматривать дело Тичборна!

– Вот как! Бедняга. А кто будет главным судьей?

– И вот что еще я тебе скажу: этот твой губнатор отделался в суде легким испугом, на что бедному сэру Роджеру даже надеяться не стоит. Все заранее решено, не успев даже начаться. Помяни мое слово!

Им не оставалось ничего иного, как запомнить ее слова, произнесенные громко и на одном дыхании. Привалившись по-матросски к дверному косяку, Сара принялась ругать на чем свет стоит тайных франкмасонов, которые «засели в Олд-Бейли», и «злобных католиков», что дают взятки франкмасонам, засевшим в Олд-Бейли, и «иудейским ростовщикам», которые зарабатывают по гинее за каждую невинную душу, брошенную в Ньюгейтские застенки. Она обвиняла многих важных свидетелей Тичборна, которые заставили «заткнуть рот» в Бразилии и Новом Южном Уэльсе, когда Фанни удалось встрять в короткую паузу между потоками слов и выпалить:

– Но ты же слышала, что мистер Ортон сел на ранний корабль и уплыл из Нового Света? Чем поставил свою команду адвокатов в затруднительное положение…