Все отцы должны быть стариками, размышляла Элиза, молодые люди – сами своего рода дети. Тем не менее она не могла бы последовать примеру Сары. Старики вызывали у нее неприязнь. И это была одна причина – среди прочих, – почему она так и не вышла снова замуж. Старики навевали ей мысли о смерти. Они пахли смертью, смерть пряталась в их морщинистых шеях, высохших руках, и ужас, испытывавшийся миссис Туше перед этим неизбежным состоянием, был ее самым тщательно хранимым и самым постыдным секретом. Нет уж. Только юноши, вцепившиеся в канат с двух концов, потные, с прилипшими ко лбу лоснящимися волосами, исполненные решимости выиграть бочонок пива или умереть от натуги, могли привлечь ее внимание.

– Я настаиваю на оплате! Говорю, это надо сделать!

Фанни и Эмили, которые еще совсем недавно были утонченными натурами, устраивавшими литературные посиделки в Лондоне, не думали, что оплата – это нечто, что требуется выполнить, по крайней мере, их усилиями. Но ничто не могло остановить Уильяма. Он бухнулся на колени среди одуванчиков, сунул голову и ладони в отверстия колодки и с готовностью выдал двухпенсовик Кларе и ватаге наглых ребятишек, которые встали за проведенной мелом линией и стали кидаться в него помидорами. Ужаснувшись этой сцене, сестры присоединились к Саре на кокосовом кегельбане. Миссис Туше осталась стоять, где стояла, взирая на своего дородного бородатого кузена, у которого не осталось и следа красоты его молодости, согбенного в позе, нельзя сказать, что ей незнакомой и сейчас выглядевшей комичной до безобразия. Ей вспомнился стек всадника. Воздетая рука. Нежные лоскутки вспухшей красной кожи. Интересно, подумала она, его тоже мучили эти воспоминания, и если да, то как он к ним относился. Куда он их девал. У нее была бездонная милость Христа, данная ей в облегчение. А чем он облегчал душу?

– Первоначальная грамота была выпущена, насколько я помню, Эдуардом Вторым… И там была указана «Ярмарка Святого Лаврентия», которая должна была проводиться, ибо покуда люди помнили… – Уильям витийствовал – это была его излюбленная манера. В отличие от многих известных Элизе мужчин, однако, эта привычка Уильяма возникла не из его тяги доминировать, но была продиктована его исключительно искренним энтузиазмом. Произнося свою лекцию, он одной рукой утирал с лица томатный сок, а другой рукой сжимал маленькую ладошку Клары. К удивлению Элизы, девочка поискала взглядом ее руку и схватила так, будто она на самом деле была их дочкой, неожиданно рожденной из памяти, – и, образовав столь милую троицу, они направились к остальным, собравшимся у кокосового кегельбана.

– Так, а кто мне расскажет трагическую историю о святом Лаврентии?

Клара погрустнела. Для нее это была и впрямь трагедия – перенестись от томатного побоища прямехонько в воскресную школу.

– Он… Это его… пожарили?

– А, очень хорошо! Очень хорошо – это буквально так и было. Но было ли? Миссис Туше, вы, безусловно, знакомы с житиями святых. Вы можете чуть более подробно рассказать о том, как его «пожарили»?

– Похоже, ты сам хочешь рассказать эту историю. Так что рассказывай, Уильям.

– Нет, нет, нет. Уступаю это право более старой церкви.

Элиза, глядя на ребенка, ласково улыбнулась.

– Хорошо, давайте подумаем. Пожарили – это звучит так, как если бы его съели с картошкой и горошком… Но лучше скажем, что он претерпел мучения – его сожгли заживо. Это было время великомучеников. Было совершено много попыток разрушить камень, на котором стояла церковь. И святой Лаврентий отвечал за сокровища церкви…

– Как церковный сторож?

– Ну, не совсем как церковный сторож. Можно сказать, он был хранителем церковного богатства. В те времена римские власти казнили епископов – более того, они предали мученической смерти самого папу! И дали Лаврентию три дня на то, чтобы собрать богатства церкви и передать их властям. Но он этого не сделал. Ты помнишь, что он сделал?

– Он был сожжен!

– Да, но до этого… О, Уильям, честно говоря, я очень плохая наставница…

– Напротив, у тебя отлично получается!

– Ладно. Вместо того чтобы отдать их римлянам, он все раздал бедным.

Клара презрительно фыркнула:

– Бедные! Эти бедные – лентяи!

Устами младенца глаголила мать. Она даже воздела к небу свои ручки, в точности как ее мать. Миссис Туше, ничуть не смутившись, продолжала:

– И вот по прошествии трех дней он привел бедных, увечных и больных, презренных, изгнанников… и он – да, он привел их к римлянам и сказал: «Вот наше богатство. Вот эти люди, которые здесь. – Миссис Туше почувствовала, как, самым глупейшим образом, у нее на глаза навернулись слезы. – И вот за эту дерзость он и был наказан. Его положили на раскаленные прутья – как те, что есть у нас на кухне, – и сожгли заживо.

Клара скроила гримаску:

– Я не хочу, чтобы меня сожгли.

– Нет! И я не хочу. И никто не хочет. И все же, вместо того чтобы плакать от боли, как поступила бы ты или я, святой Лаврентий отказался доставить этим ужасным римлянам удовольствие. Он сказал… ты знаешь, что он сказал?

Уильям больше не мог этого терпеть:

– «Я хорошо прожарен с одного бока – поверните меня на другой!» Но так ли он сказал? Я вижу очевидное возражение. Если всех епископов и самого папу Сикста обезглавили, как утверждают исторические хроники, то почему все помнят именно Лаврентия за мучения, которые он претерпел? Passus est — «он страдал» – вот, конечно, правильный текст. И мы можем сделать вывод, что тупоумный писец скопировал текст с ошибкой, пропустив или забыв букву p, и тогда любой, мало-мальски понимающий латынь, прочтет это как assus est – «его изжарили».

Элиза, которая не была слишком сильна в латыни, ибо никому в голову не приходило ее обучить, высвободила свою руку из Клариной ладошки и сунула себе в карман.

– Тем не менее это очень красивая история, – произнесла она.

– На таких человеческих ошибках возводятся храмы веры! Нам не стоит говорить об этом в Хёрстпирпонте.

Клара устремила на отца преданный взгляд кукольных, как у ее матери, голубых глаз.

– Никогда не скажу, папа. – И, дабы скрепить свое обещание торжественной клятвой, добавила. – Аминь!

Они подошли к кокосовому кегельбану – и здесь Элиза могла почувствовать себя свободной. Вид бедняги Гилберта и глупой женщины, старавшейся сбить деревянными шарами кокосы и не попавшей ни в один, вдруг представился ей горькой аллегорией бессмысленности человеческого существования. Или ее существования. Того узкого мирка, в котором она жила. И скучнейшей компании, с которой она водилась. В другой жизни, которую она могла бы прожить, все могло быть совершенно иначе. На холщовом заднике кокосового кегельбана был грубо намалеван тропический пейзаж: песчаный пляж, горы, саванна, слепящее солнце. Пять смешных негритянских голов с пухлыми красными губами и вытаращенными глазами, торчащих из-за пальм, хохочущих над ней и над ее надеждами.

В прежние дни, когда в Кенсал-Лодже собирались шумные компании, с долгими разговорами и обильными возлияниями, миссис Туше частенько казалось, что у нее оставалось совсем немного времени, чтобы до прихода полуночи закончить ужин, после чего опять приходилось браться за выполнение своих домашних обязанностей. Пьяных поэтов надо было облечь в пальто и усадить в дожидавшиеся их у дверей коляски. Безрассудным прозаикам, решившимся отправиться верхом через окрестные поля, нужно было помочь вскарабкаться в седло, а художников-карикатуристов, еле державшихся на ногах от переизбытка спиртного, препроводить в свободную спальню. А в Хёрстпирпонте она всегда добиралась до своей кровати не позже десяти вечера. И тем не менее томительные вечера тянулись бесконечно. Иногда она находила повод уйти к себе пораньше – сославшись на необходимость написать письмо или на головную боль. Обыкновенно же, когда она убирала со стола недоеденный пудинг, Уильям клал руку ей на запястье и устремлял на нее хорошо знакомый молящий взгляд. И ее охватывало неодолимое чувство жалости к нему. Как она могла – как все они могли – оставлять его наедине с этой женщиной?