— Ты чего мне тут накарябал?.. — поднял вдруг возмущенный взгляд от листка с признаниями Моргулис. — Ты чего тут мне лепишь, ёханый бабай[41]?

— А чего? — хмырь вытянул шею и пытался заглянуть в исписанный им лист бумаги. — Чего там такого-то?

— Чего?! Ты еще спрашиваешь, гад?!

— Ну так… а…

— Хорошо. Слушай: «Отсидел я в колонии строгого режима почти три года, а исправиться не успел — помешала мне в этом деле амнистия».

— Ну? Так ведь так оно и есть, начальник. Я ж всей душой, но…

— Заткнись! Далее: «Я физически здоров, но мне взгрустнулось, что жена от меня ушла, и я решил совершить кражу». Ну?! Ты чего мне тут лепишь?!

— Так ведь… — недоуменным взглядом хмырь воззрился на Моргулиса. — Ты ж сам сказал… мол, про все пиши. Я про все и написал. Все как есть. И про то, что засижено у меня, и про то, как Зинаида меня бросила. Я ж там все пишу, как есть…

— «В сентябре месяце, — продолжал читать Моргулис (причем в процессе чтения лицо его стало наливаться венозной кровью, и этот факт ничего хорошего задержанному не сулил), — мы совершили кражу карбюратора от спящего мужчины и променяли его на водку…»

— Ну… — кивнул хмырь. — Так оно и было.

— «…А затем после попойки произошла драка между стеной и забором…»

— Это в районе лесопосадок, — уточнил хмырь. — Нас еще тогда свинтили.

— «…Но нецензурными словами мы не выражались, — на виске читающего Моргулиса явно обозначилась пульсирующая жилка, — это все неправда. Потому что лес — это тебе не бар и не дискотека, где себе можно позволять такие вещи».

— Ну да. А разве нет?

— Так… — Моргулис отложил исписанный листок в сторону и, крепко проведя ладонью по лицу, тихо произнес, глядя в истертую столешницу:

— У нас с тобой два выхода из сложившегося положения. Или я отсюда прямиком иду в дурье[42], или ты тут мне, понимаешь… продолжаешь Ваньку валять и… ничего хорошего я тебе тогда не обещаю. Что ты выбираешь?

Хмырь, конечно же, явно предпочел бы первое. Причем с громадным удовольствием понаблюдал бы за тем, как дюжие санитары вяжут опера в смирительную рубашку и увозят в сумасшедшую больницу. Но… это так — мечты. Надеяться на это — все равно как верить в то, что есть на свете правда, общая для всех. И для тебя, и для мента этого, и вообще… для всех остальных. И все ее понимают и верят друг другу. Что вот, мол, (когда уже край по жизни) подошел ты, допустим, к прохожему гражданину и говоришь: «Гражданин, дай на водку, а? Правду говорю: не дашь — сдохну». А он тебе — раз! — и дает. Потому что понимает. Но ведь… ай, ладно! Чего тут говорить…

— Чего притих-то? — механическим движением Моргулис разгладил ладонью лежащий перед ним на столе листок и катнул желваками. — В молчанку играть будем?

Скрипнув тормозами, милицейский «уазик» остановился у крыльца родного РУВД.

Витя Лобов, бережно держа в руках канистру с самогоном, выбрался наружу и, обойдя автомобиль сзади, наблюдал за тем, как сержант отпирает «собачник» и извлекает оттуда Страхова. Процесс был не столько длительным, сколько болезненным для созерцания. На лбу у Страхова (после того как ему врезали дубинкой) уже успела назреть громадная лиловая шишка. Что, впрочем, не составляло особого колористического диссонанса с общим цветом его рожи, ибо была она (рожа) цвета тоже… ну, в общем, понятно. И из машины он выбирался, придерживая голову обеими руками.

— Чего у меня здесь? — Страхов прикоснулся к шишке, взглянул на Витю Лобова и болезненно поморщился.

— Да так, — Лобов зыркнул на сержанта, — Ерунда, короче. Не обращай внимания.

— Извиняй, лейтенант, — сержант коснулся рукой плеча Страхова. — Промашка вышла. Не держи зла.

— Да пошел ты… — беззлобно огрызнулся Страхов и направился к ступеням крыльца управления.

— Погоди, Юрик, — поспешил за ним Виктор.

Сержант запер «собачник» и уселся на переднее сиденье «уазика».

— Слушай, а это вообще кто? — бросил на него взгляд молоденький водитель.

— Да опера это, оказывается, наши. Из «убойного». А что?

— Да нет, — пожал тот плечами и повернул ключ зажигания, — А оружие им с собой носить положено? Даже когда они… по гражданке?

— Наверно, — в свою очередь пожал плечами сержант. — Вообще-то они всегда по гражданке и ходят. Им не возбраняется. А что?

— А то, — водитель опять попытался провернуть стартер. — В лицо их надо бы знать. Ты их хари видел?

— Ну?

— Да нет, ничего… Просто хотелось бы еще немножечко пожить.

— Это ты в каком смысле?

— Да в таком, что они сейчас еще по стакану вмажут, и им… что ты, что я… что мать родная. А ты его за шкирку, да еще и дубинкой по балде. Это сейчас утро. А если б вечером?

— Да ла-адно тебе, — подал голос с заднего сиденья второй сержант. — У нас, чай, автоматы. Что… скажешь, не отобьемся?

— Вот я и говорю, — водителю все-таки удалось запустить двигатель. — Так и будем между собой воевать. Я этого в Чечне нахлебался. Хватит.

— И чего?

— Да ничего. В лицо, говорю, надо бы их запомнить. И знать, что свои. Чтоб под пули понапрасну не соваться.

— Кто ж знал-то. Такие хари…

— Ага, на свою посмотри.

— Ну и что? У меня братан неделю назад с зоны откинулся. Имею право.

— Ладно… поехали.

Милицейский автомобиль, изрыгнув из-под днища клубы черного дыма, взревел и тронулся.

Поднявшись по ступеням крыльца, старший лейтенант Юрий Страхов безуспешно тянул входную дверь управления на себя. Дверь не поддавалась.

— Слушай, — обернулся он к догнавшему его Лобову. — А чего это заперто? Может, случилось чего? Может, упразднили нашу «управу»?

— Это вряд ли, — толкнул Витя дверь внутрь. — Как же без нас? А кто же за порядком в районе наблюдать станет? Давай, заходи…

Они вошли в вестибюль и невольно остановились.

Майор Висюльцев производил запоздалый развод нарядов ППС. И это надо было видеть. И слышать.

— Малахов! — Висюльцев обернулся к молоденькому милиционеру, который старательно надраивал сапоги. — От вас же сейчас за версту гуталином[43] разить будет! И что граждане о нас подумают?

— Что? — распрямился Малахов.

— Да черт знает что они о нас думать будут. Что мы, например… ну, это ладно. Короче говоря, сапоги нужно чистить с вечера. Чтобы утром уже надевать их на свежую голову. Это ясно?

— Есть! — дембельнувшийся пару месяцев назад пехотный солдатик Малахов отложил сапожную щетку и встал в строй.

— Носочки, носочки! — заметив Лобова со Страховым, начальник дежурной части майор Висюльцев покосился на них боковым зрением и, расправив плечи, дыша невыносимой для всякого живого существа смесью запахов лука и розового вермута, выпятил грудь. — Носочки сапог равняем по половой щели!

Привалившийся плечом к стенке Страхов незаметно показал ему оттопыренный большой палец, дескать — «Йес! Все как надо!»

Витя Лобов, удерживая Страхова от сползания на пол, держал товарища под руку и наблюдал происходящее с привычным любопытством.

— Подтянуть надо некоторым ремни, — ходили вдоль строя Висюльцев, — в адрес которых показываю. Вот… форма прилегла к телу, а из вас уже проглядывают настоящие бойцы. И… это… Грушевский, застегните ширинку! Вы что, испугать меня хотите? Так меня не напугаешь, я это уже видел. И вообще…

Лобов и Страхов, поднявшись на свой этаж, доковыляли до кабинета и открыли дверь.

В кабинете за столом, обхватив голову руками и тупо глядя в столешницу сидел Моргулис. Сидящий напротив него какой-то хмырь, но блатному складывая губы бантиком и раскидывая пальцы веером, что-то ему втолковывал.

— Работает Колян, — уважительно констатировал Лобов и прикрыл дверь. — Мы мешать ему не будем. Пойдем, щас тут чего-нибудь еще найдем…