Проработав всю свою сознательную жизнь на заводе и весьма прилично там при советской власти зарабатывая, он привык ни в чем себе не отказывать (в том плане, что, придя с работы, садануть под тарелочку борща грамм триста водочки вовсе никаким излишеством не считал). И даже выйдя в конце восьмидесятых на пенсию, в особых переменах уклада жизни и привычек нужды не ощущал. Но когда настали злые девяностые… когда с привычным рубликом стало твориться тако-ое… Он как-то присел и, считая цифры «столбиком», вычислил, что его пенсии (если перевести ее на количество потенциально купленных в магазине бутылок водки) хватит… хватит… Он еще раз пересчитал, отшвырнул карандаш, крякнул, крепко по-пролетарски выругался, глубоко задумался и стал конструировать самогонный аппарат.

Мужик он был рукастый, к работе по металлу привычный, и агрегат у него в результате получился такой… что просто любо-дорого! Ну, просто одно слово — загляденье! Небольшой такой, компактный, но продуктивности-и… просто фантастической. Хоть на выставку достижений народного хозяйства его выставляй. Но аппарат — это же еще только половина дела. Верно? А рецепт? Хоть, казалось бы, и рецепт — дело нехитрое, но… вот тут он уж решил подойти творчески. И стал изыскивать самый рациональный. В том смысле, чтобы… в начальной стадии производства — минимум материальных вложений, а на конечной — максимальный выход желаемого продукта. И чтобы непременно отменного качества.

Что тут скажешь… Над этим сам Менделеев голову ломал. Целый научный труд написал.

Короче говоря, растянулся процесс изобретения самого рационального рецепта искомого продукта у тестя Вити Лобова на годы. Затянуло его это дело. Ну… одно слово — научные изыскания. Причем не для себя старался — для людей, для народа. Мечтая о том, что как только этот его труд увенчается успехом — искомый рецепт немедленно будет им опубликован в печати. Конечно же, с чертежом аппарата. И не надо ему ни славы, ни денег. Главное, чтобы народу жить легче стало.

А поскольку сам он за все эти годы уже напрочь потерял способность отличать… хорошее от очень хорошего, и занимала его на сегодняшний день уже исключительно проблема удешевления процесса, то и нуждался он в дегустаторах. Зятьку Витьке он уже не верил — тому, гаду, нравилось вообще все, что капало из аппарата тестя, Витька для него уже был не авторитет. Но за годы заводской своей жизни всем своим существом проникся тесть Лобова убежденностью в том, что один человек ошибаться может, могут ошибаться и двое. Но коллектив не может ошибаться никогда. Вот поэтому каждый новый образец своей продукции вливал он в пятилитровую полиэтиленовую канистру (в которых продается магазинная питьевая вода) и вручал Витьке, чтобы тот отнес на работу. Пусть коллектив попробует и скажет свое мнение.

Коллективу каждый раз нравилось все.

Но чтобы не лишиться подобной халявы, каждый раз опера через Лобова передавали его тестю свои пожелания.

— Знаешь, бать, — говорил Витька вернувшись со службы. — Мужики говорят, что… пьется мягко, но вот как-то… горчит он уж больно. И потом, знаешь… отрыжка такая…

— Это небось от турнепсу… — задумывался тесть.

— Во! Наверняка от турнепсу, — кивал Виктор и протягивал ему пустую канистру. — Может, его на что-нибудь заменить, а?

— А крепость? Крепость как, правильная?

— Ну, бать… обижаешь. С крепостью у тебя никогда проколов не бывало.

— И то хорошо, — кивал тесть, забирая пустую канистру. — Ну что… будем искать дальше.

Вот поэтому-то и не было сегодня грусти в душе Вити Лобова.

Во-первых, он уже принял за завтраком (исключительно в плане дегустации) двести пятьдесят миллилитров новоизобретенного тестем «продукта». А во-вторых… представлялась внутреннему его взору такая картина: идет страшный бой, истекают сейчас кровью на переднем крае его друзья, наседает враг, а у них и боезапас-то уже на исходе. А вот он, Витя Лобов, их товарищ по оружию, ползет сейчас потаенными тропами между минных полей и несет им патроны…

Представил себе Витя такую картину и даже прослезился невольно.

А у старшего лейтенанта Юрия Страхова такого тестя не было. У него вообще ничего не было: ни семьи, ни денег на опохмелку, ни даже какой-нибудь залетной шалавы, в обвисшую сиську которой можно было бы, не разлепляя век, уткнуться поутру, чтобы не было уж так паскудно на душе.

До родного РУВД[27] он не добрался всего-то пару кварталов.

Все. Закончились все его жизненные силы. Что-то там внутри организма еще шевелилось, но и это шевеление не доставляло никакого удовольствия, ибо, шевельнувшись раз-другой, оно вдруг взбулькнуло, запузырилось и неудержимо запросилось наружу.

Страхов оперся дрожащей рукой о стену здания и, не обращая никакого внимания на поток прохожих, склонился над урной. И даже этот позыв был ложным. Несколько раз спазматически дернувшись, его нутро извергло из себя ничтожно малое количество какой-то желтоватой ядовито-обжигающей тягучей жидкости. И все. И то правда — чем блевать-то, если двое суток, кроме алкоголя, ничего не жрал?

Он распрямился и, все так же придерживаясь рукой за стену, стал делать глубокие вдохи и выдохи, чтобы хоть как-то успокоить бешеное сердцебиение.

— Что, гражданин, нарушаем с утра пораньше? Документики ваши… — На его плечо легла тяжелая рука.

Юрий обернулся. Воле него стояли два милицейских сержанта, а чуть неподалеку — машина ППС.

— Свой я, свой… — еле шевеля губами, чуть слышно произнес он.

Наряд был явно из родной «управы», но, очевидно, из новеньких и Страхова в лицо не знал.

— А здесь все свои, — здоровенный сержант сграбастал невысокого и худосочного Страхова за шкирятник. — Чужие, они в Израиле… Поехали, браток.

«А с другой стороны, может, и не наши, — вяло шевельнулось в мозгу Страхова. — Свезут сейчас к себе, отмудохают, а когда на удостоверение мое наткнутся, то и вовсе закопают. Чтобы вопросов лишних у начальства не возникало. Удостоверение доставать нельзя. Они уже со мной в конфликте. Отнимут, и п…дец».

— Старший лейтенант Страхов, — на всякий случай чуть слышно выдохнул он из последних сил. — Уголовный розыск. Убойный отдел…

— Ага, — кивнул держащий его за шкирку здоровенный сержант. — А я Алла Пугачева…

— Отставить! — рявкнул вдруг кто-то рядом начальственным голосом.

Сержант немного ослабил хватку и оторопело обернулся.

В двух шагах от происходящего события стоял, широко расставив ноги и тараща глаза, невысокий Витя Лобов. В одной руке он держал полиэтиленовую канистру, а другой вынимал из кармана служебное удостоверение.

— Вы чего, охренели?! — засветил он пэпээсникам свою ксиву[28]. — Новенькие, что ли? Своих же сотрудников в лицо не знаете?!

— Так точно, — сержант недоверчиво взглянул на опухшую с перепою Витину рожу. — Недавно работаем…

— Вы же нам всю операцию, на хер, срываете! Сотрудник внедрен в ОПГ[29]. Мы полгода работали! И что — все коту под хвост? Вы ж его сейчас засветите[30]!

— Как это мы его засветим? — не совсем понял сержант.

— Да тем самым, что он сейчас с вами в контакте! А вдруг за ним наблюдают? Вдруг они только того и ждут, а?

— Виноват, лейтенант… это мы не в курсе были. Но… вы не волнуйтесь, мы сейчас это дело поправим.

— Как? Ну как ты теперь это дело поправишь, а? — не унимался Лобов.

— Они за нами могут наблюдать? — понизив голос, спросил сержант.

— А-а как же! И еще как!

— Ну так и все… — повел он могучими плечами. — И пусть наблюдают. Мы щас вам такую отмазку[31] организуем, что никто и не подкопается.

— Это как? — все не мог успокоиться подвыпивший Лобов.

— Да очень даже и просто, — заговорщическим тоном уверил сержант. — Все будет совершенно натурально. Только вы не обижайтесь, ладно?