Мой почтальон Всяк почтальон в этом мире, что общеизвестно, корреспонденцию носит и в двери стучит. Мой почтальон из другого какого-то теста: писем ко мне не приносит, а только молчит. Топчется в темной прихожей в молчании строгом, круг оттоптал на пороге у самых дверей. Радостный день и объятия там, за порогом, горестный мрак и утрата в пещере моей. Мой почтальон презирает меня и боится, жаждет скорей от меня отбояриться, плут. Там, за порогом, мелькают счастливые лица, там ни о чем не жалеют и писем не ждут. Вот наконец, изгибаясь и кланяясь, что ли, будто спасаясь, спешит по обратной тропе. Как он вздыхает легко, оказавшись на воле, как ни о чем не жалеет, теряясь в толпе. «По Грузинскому валу воинственно ставя носок…»
По Грузинскому валу воинственно ставя носок, ты как будто в полете, и твой золотой голосок в простодушные уши продрогших прохожих струится. Но хотя он возвышен, и ярок, и чист, и высок, не успеешь моргнуть – а уже просочился в песок, и другими уже голосами гордится столица. Как чиновна она, неприступна она, брат, с крыльца, и не сходит уже позолота с ее, брат, лица, так что в тесном квадрате двора поспевай, брат, вертеться. Где уж годы беречь, если сыплются дождичком дни, и тяжки и горьки, как свинцовые пульки, они, и ложатся один за другим возле самого сердца. И фортуна твоя, подбоченясь, глядит из окна, ослепленная мыслью, что ей перспектива видна меж домов и дворов… Будто это и есть перспектива. И дорога твоя от рожденья – то мир, то война, и привычные с детства горят вдоль нее письмена: то «Вернись!», то «Ступай!», то «Прости!», то «Прощай!», то «Счастливо!». По Грузинскому валу к финалу рабочего дня, заломив козырек, ошалев от обид и вранья, независимый облик храня, прогуляться неплохо… Навостриться бы мне разводить своих братьев плечом, научиться бы мне, чтобы так не жалеть ни о чем, да, как видно, уже не успеть до последнего вздоха. «Пока от вранья не отвыкнем…» Пока от вранья не отвыкнем традиции древней назло, покуда не всхлипнем, не вскрикнем: куда это нас занесло?! — пока покаянного слова не выдохнет впалая грудь, придется нам снова и снова холопскую лямку тянуть. «Шестидесятники развенчивать усатого должны…» Шестидесятники развенчивать усатого должны, и им для этого особые приказы не нужны: они и сами, словно кони боевые, и бьют копытами, пока еще живые. Ну а кому еще рассчитывать в той драке на успех? Не зря кровавые отметины видны на них на всех. Они хлебнули этих бед не понаслышке. Им все маячило – от высылки до вышки. Судьба велит шестидесятникам исполнить этот долг, и в этом их предназначение, особый смысл и толк. Ну а приказчики, влюбленные в деспота, пусть огрызаются – такая их работа. Шестидесятникам не кажется, что жизнь сгорела зря: они поставили на родину, короче говоря. Она, конечно, в суете о них забудет, но ведь одна она. Другой уже не будет. «Славная компания… Что же мне решить?..» Славная компания… Что же мне решить? Сам я непьющий, – друзья подливают. Умирать не страшно – страшно не жить. Вот какие мысли меня одолевают. Впрочем, эти мысли высказал Вольтер. Надо иногда почитывать Вольтера. Запад, конечно, для нас не пример. Впрочем, я не вижу лучшего примера. Памяти брата моего Гиви На откосе, на обрыве нашей жизни удалой ты не удержался, Гиви, стройный, добрый, молодой. Кто столкнул тебя с откоса, не сказав тебе «прощай», будто рюмочку – с подноса, будто вправду невзначай? Мы давно отвоевали. Кто же справился с тобой? Рок ли, время ли, молва ли, вождь ли, мертвый и рябой? Он и нынче, как ни странно — похоронен и отпет, — усмехается с экрана, а тебя в помине нет. Стих на сопках Магадана лай сторожевых собак, но твоя большая рана не рубцуется никак. И кого теперь с откоса по ранжиру за тобой?.. Спи, мой брат беловолосый, стройный, добрый, молодой. Гимн уюту Слава и честь самовару — первенцу наших утех! Но помяну и гитару — главную даму из всех. Вот он – хозяин уюта, золотом светится медь. Рядом – хозяйка, как будто впрямь собирается спеть. Он запыхтит, затрясется, выбросит пар к потолку — тотчас она отзовется где-нибудь здесь, в уголку. Он не жалеет водицы в синие чашки с каймой, — значит, пора насладиться пеньем хозяйки самой. Бог не обидел талантом, да и хозяин как бог, вторит хозяйке дискантом, сам же глядит за порог: там, за порогом, такое, что не опишешь всего… Царствуй, хозяин покоя: праведней нет ничего. Слава и честь самовару! Но не забудем, о нет, той, что дана ему в пару, талию и силуэт. Врут, что она увядает. Время ее не берет. Плачет она и сгорает, снова из пепла встает. Пой же, и все тебе будет: сахар, объятья и суд, и проклянут тебя люди, и до небес вознесут. Пойте же, будет по чести воздано вам за уют… Вот и поют они вместе, плачут и снова поют. |
