«Всему времечко свое: лить дождю, Земле вращаться…» Всему времечко свое: лить дождю, Земле вращаться, знать, где первое прозренье, где последняя черта… Началася вдруг война – не успели попрощаться, адресами обменяться… Не успели ни черта. Где встречались мы потом? Где нам выпала прописка? Где сходились наши души, воротясь с передовой? На поверхности ль земли? Под пятой ли обелиска? В гастрономе ли арбатском? В черной туче ль грозовой? Всяк неправедный урок впрок затвержен и заучен, ибо праведных уроков не бывает. Прах и тлен. Руку на сердце кладя, разве был я невезучим? А вот надо ж, сердце стынет в ожиданье перемен. Гордых гимнов, видит Бог, я не пел окопной каше. От разлук не зарекаюсь и фортуну не кляну… Но на мягкое плечо, на вечернее, на ваше, если вы не возражаете, я голову склоню. Прогулки фраеров По прихоти судьбы – Разносчицы даров — в прекрасный день мне откровенья были. Я написал роман «Прогулки фраеров», и фраера меня благодарили. Они сидят в кружок, как пред огнем святым, забытое людьми и богом племя, каких-то горьких дум их овевает дым, и приговор нашептывает время. Они сидят в кружок под низким потолком. Освистаны их речи и манеры. Но вечные стихи затвержены тайком, и сундучок сколочен из фанеры. Наверно, есть резон в исписанных листах, в затверженных местах и в горстке пепла… О, как сидят они с улыбкой на устах, прислушиваясь к выкрикам из пекла! Пока не замело следы на их крыльце и ложь не посмеялась над судьбою, я написал роман о них, но в их лице о нас: ведь все, мой друг, о нас с тобою. Когда в прекрасный день Разносчица даров вошла в мой тесный двор, бродя дворами, я мог бы написать, себя переборов, «Прогулки маляров», «Прогулки поваров»… Но по пути мне вышло с фраерами. Парижская фантазия У парижского спаниеля лик французского короля, не погибшего на эшафоте, а достигшего славы и лени: набекрень паричок рыжеватый, милосердие в каждом движенье, а в глазах, голубых и счастливых, отражаются жизнь и земля. На бульваре Распай, как обычно, господин Доминик у руля. И в его ресторанчике тесном заправляют полдневные тени, петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятен колени, розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую с хрустом стеля. Этот полдень с отливом зеленым между нами по горстке деля, как стараются неутомимо Бог, Природа, Судьба, Провиденье, короли, спаниели, и розы, и питейные все заведенья. Сколько прелести в этом законе! Но и гру́сти порой… Voila! Если есть еще по́зднее слово, пусть замолвят его обо мне. Я прошу не о вечном блаженстве – о минуте возвышенной пробы, где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже, но чтобы — милосердие в каждом движенье и красавица в каждом окне! «Нужны ли гусару сомненья…»
Нужны ли гусару сомненья, их горький и въедливый дым, когда он в доспехах с рожденья и слава всегда перед ним? И в самом начале сраженья, и после, в пылу, и потом нужны ли гусару сомненья в содеянном, в этом и в том? Покуда он легок, как птица, пока он горяч и в седле, врагу от него не укрыться: нет места двоим на земле. И что ему в это мгновенье, когда позади – ничего, потомков хула иль прощенье? Они не застанут его. Он только пришел из похода, но долг призывает опять. И это, наверно, природа, которую нам не понять. … Ну ладно. Враги перебиты, а сам он дожил до седин и, клетчатым пледом прикрытый, рассеянно смотрит в камин. Нужны ли гусару сомненья, хотя бы в последние дни, когда, огибая поленья, в трубе исчезают они? Полдень в деревне (поэма) 1 У дороги карета застыла. Изогнулся у дверцы лакей. За дорогой не то чтоб пустыня — но пейзаж без домов и людей. Знатный баловень сходит с подножки, просто так, подышать тишиной. Фрак малиновый, пряжки, застежки и платочек в руке кружевной. 2 У оврага кузнечик сгорает, рифмы шепчет, амброзию пьет и худым локотком утирает вдохновенья серебряный пот. Перед ним – человечек во фраке на природу глядит свысока и журчанием влаги в овраге снисходительно дышит пока. |
