«Не сольются никогда зимы долгие и лета…» Не сольются никогда зимы долгие и лета: у них разные привычки и совсем несхожий вид. Не случайны на земле две дороги – та и эта, та натруживает ноги, эта душу бередит. Эта женщина в окне в платье розового цвета утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез, потому что перед ней две дороги – та и эта, та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез. Хоть разбейся, хоть умри – не найти верней ответа, и куда бы наши страсти нас с тобой ни завели, неизменно впереди две дороги – та и эта, без которых невозможно, как без неба и земли. «Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик?..» Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик? Едва твой гимн пространства огласит, прислушаться – он от скорбей излечит, а вслушаться – из мертвых воскресит. Какой струны касаешься прекрасной, что тотчас за тобой вступает хор таинственный, возвышенный и страстный твоих зеленых братьев и сестер? Какое чудо обещает скоро слететь на нашу землю с высоты, что так легко, в сопровожденье хора, так звонко исповедуешься ты? Ты тоже из когорты стихотворной, из нашего бессмертного полка. Кричи и плачь. Авось твой труд упорный потомки не оценят свысока. Поэту настоящему спасибо, руке его, безумию его и голосу, когда, взлетев до хрипа, он неба достигает своего. Письмо к маме Ты сидишь на нарах посреди Москвы. Голова кружится от слепой тоски. На окне – намордник, воля – за стеной, ниточка порвалась меж тобой и мной. За железной дверью топчется солдат… Прости его, мама: он не виноват, он себе на душу греха не берет — он не за себя ведь – он за весь народ. Следователь юный машет кулаком. Ему так привычно звать тебя врагом. За свою работу рад он попотеть… Или ему тоже в камере сидеть? В голове убогой – трехэтажный мат… Прости его, мама: он не виноват, он себе на душу греха не берет — он не за себя ведь – он за весь народ. Чуть за Красноярском – твой лесоповал. Конвоир на фронте сроду не бывал. Он тебя прикладом, он тебя пинком, чтоб тебе не думать больше ни о ком. Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд… Прости его, мама: он не виноват, он себе на душу греха не берет — он не за себя ведь – он за весь народ. Вождь укрылся в башне у Москвы-реки. У него от страха паралич руки. Он не доверяет больше никому, словно сам построил для себя тюрьму. Все ему подвластно, да опять не рад… Прости его, мама: он не виноват, он себе на душу греха не берет — он не за себя ведь – он за весь народ. «После дождичка небеса просторны…»
После дождичка небеса просторны, голубей вода, зеленее медь. В городском саду – флейты да валторны. Капельмейстеру хочется взлететь. Ах, как помнятся прежние оркестры, не военные, а из мирных лет! Расплескалася в улочках окрестных та мелодия… А поющих нет. С нами женщины. Все они красивы. И черемуха – вся она в цвету. Может, жребий нам выпадет счастливый: снова встретимся в городском саду. Но из прошлого, из былой печали, как ни сетую, как там ни молю, проливается черными ручьями эта музыка прямо в кровь мою. Памяти Обуховой Когда б вы не спели тот старый романс, я верил бы, что проживу и без вас, и вы бы по мне не печалились и не страдали. Когда б вы не спели тот старый романс, откуда нам знать, кто счастливей из нас? И наша фортуна завиднее стала б едва ли. И вот вы запели тот старый романс, и пламень тревоги, как свечка, угас. И надо ли было, чтоб сник этот пламень тревоги? И вот вы запели тот старый романс, но пламень тревоги, который угас, опять разгорелся, как поздний костер у дороги. Зачем же вы пели тот старый романс? Неужто всего лишь, чтоб боль улеглась? Чтоб боль улеглась, а потом чтобы вспыхнула снова? Зачем же вы пели тот старый романс? Он словно судьба расплескался меж нас, всё, капля по капле, и так до последнего слова. Когда б вы не спели тот старый романс, о чем бы я вспомнил в последний свой час, ни сердца, ни голоса вашего не представляя? Когда б вы не спели тот старый романс, я умер бы, так и не зная о вас, лишь черные даты в тетради души проставляя. «Мне не в радость этот номер…» Мне не в радость этот номер, телевизор и уют. Видно, надо, чтоб я помер — все проблемы отпадут. Ведь они мои, и только. Что до них еще кому? Для чего мне эта койка — на прощание пойму. Но когда за грань покоя преступлю я налегке, крикни что-нибудь такое на грузинском языке. Крикни громче, сделай милость, |
