Ах, кузнечик, безумный и сирый, что ему твои рифмы и лиры, строк твоих и напевов тщета? Он иной, и иные кумиры перед ним отворяют врата. Он с природою слиться не хочет… Но, назойлив и неутомим, незнакомый ему молоточек монотонно стрекочет пред ним. 3 Вдруг он вздрогнул. Надменные брови вознеслись неизвестно с чего, и гудение собственной крови докатилось до слуха его. Показалось смешным все, что было, еле видимым сквозь дерева. Отголоски житейского пира в этот мир пробивались едва. Что-то к горлу его подступило: то ли слезы, а то ли слова… Скинул фрак. Закатал рукава… На платке оборвал кружева… То ли клятвы, а то ли признанья зазвучали в его голове… 4 И шагнул он, срывая дыханье, спотыкаясь о струны в траве, закружился, цветы приминая, пятерней шевелюру трепля, рифмы пробуя, лиру ломая и за ближнего небо моля. Он не то чтобы к славе стремился — просто жил, искушая судьбу… И серебряный пот заструился по его невеликому лбу. Ручка белая к небу воздета. В глазках карих – ни зла, ни обид… 5 Заждалась у дороги карета, и лакей на припеке храпит. Дорожная песня Еще он не сшит, твой наряд подвенечный, и хор в нашу честь не споет… А время торопит – возница беспечный, — и просятся кони в полет. Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга, не смолк бубенец под дугой… Две вечных подруги – любовь и разлука — не ходят одна без другой. Мы сами раскрыли ворота, мы сами счастливую тройку впрягли, и вот уже что-то сияет пред нами, но что-то погасло вдали. Святая наука – расслышать друг друга сквозь ветер, на все времена… Две странницы вечных – любовь и разлука — поделятся с нами сполна. Чем дольше живем мы, тем годы короче, тем слаще друзей голоса. Ах, только б не смолк под дугой колокольчик, глаза бы глядели в глаза. То берег – то море, то солнце – то вьюга, то ангелы – то воронье… Две вечных дороги – любовь и разлука — проходят сквозь сердце мое. Настольные лампы
Обожаю настольные лампы, угловатые, прошлых времен. Как они свои круглые лапы умещают средь книг и тетрадей, под ажурною сенью знамен, возвышаясь не почестей ради, как гусары на райском параде от рождения до похорон! Обожаю на них абажуры, кружевные, неярких тонов, нестареющие их фигуры и немного надменные позы. И путем, что, как видно, не нов, ухожу от сегодняшней прозы и уже настоящие слезы проливать по героям готов. Укрощает настольные лампы лишь всесильного утра река. Исчезает, как лиры и латы, вдохновенье полночной отваги. Лишь вздымают крутые бока аккуратные груды бумаги, по которым знакомые знаки равнодушно выводит рука. Свет, растекшийся под абажуром, вновь рождает надежду и раж, как приветствие сумеркам хмурым, как подобье внезапной улыбки… Потому что чего не отдашь за полуночный замысел зыбкий, за отчаяние, и ошибки, и победы – всего лишь мираж? «Глас трубы над городами…» Глас трубы над городами, под который, так слабы, и бежали мы рядами, и лежали как снопы. Сочетанье разных кнопок, клавиш, клапанов, красот; даже взрыв, как белый хлопок, безопасным предстает. Сочетанье ноты краткой с нотой долгою одной — вот и все, и с вечной сладкой жизнью кончено земной. Что же делать с той трубою, говорящей не за страх с нами, как с самой собою, в доверительных тонах? С позолоченной под колос, с подрумяненной под медь?.. Той трубы счастливый голос всех зовет на жизнь и смерть. И не первый, не последний, а спешу за ней, как в бой, я – пятидесятилетний, искушенный и слепой. Как с ней быть? Куда укрыться, чуя гибель впереди?.. Отвернуться? Притвориться? Или вырвать из груди?.. Примета Если ворон в вышине, дело, стало быть, к войне. Если дать ему кружить — значит, всем на фронт иттить. Чтобы не было войны, надо ворона убить. Чтобы ворона убить, надо ружья зарядить. А как станем заряжать, всем захочется стрелять. Ну а как стрельба пойдет, пуля дырочку найдет. Ей не жалко никого, ей попасть бы хоть в кого, хоть в чужого, хоть в свово… Во, и боле ничего. Во, и боле ничего. Во, и боле никого, кроме ворона того: стрельнуть некому в него. |
