«Гомон площади Петровской…» Гомон площади Петровской, Знаменка, Коровий вал — драгоценные обноски… Кто их с детства не знавал? Кто Пречистенки не холил, Божедомки не любил, по Варварке слез не пролил, Якиманку позабыл? Сколько лет без меры длился этот славный карнавал! На Покровке я молился, на Мясницкой горевал. А Тверская, а Тверская, сея праздник и тоску, от себя не отпуская, провожала сквозь Москву. Не выходят из сознанья (хоть иные времена) эти древние названья, словно дедов имена. И живет в душе, не тая, пусть нелепа, да своя, эта звонкая, святая, поредевшая семья. И в мечте о невозможном словно вижу наяву, что и сам я не в Безбожном, а в Божественном живу. О Володе Высоцком Марине Владимировне Поляковой О Володе Высоцком я песню придумать решил: вот еще одному не вернуться домой из похода. Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил… Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа. Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом отправляться и нам по следам по его по горячим. Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон, ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем. О Володе Высоцком я песню придумать хотел, но дрожала рука и мотив со стихом не сходился… Белый аист московский на белое небо взлетел, черный аист московский на черную землю спустился. Еще один романс В моей душе запечатлен портрет одной прекрасной дамы. Ее глаза в иные дни обращены. Там хорошо, и лишних нет, и страх не властен над годами, и все давно уже друг другом прощены. Еще покуда в честь нее высокий хор поет хвалебно и музыканты все в парадных пиджаках. Но с каждой нотой, Боже мой, иная музыка целебна… И дирижер ломает палочку в руках. Не оскорблю своей судьбы слезой поспешной и напрасной, но вот о чем я сокрушаюсь иногда: ведь что мы сами, господа, в сравненье с дамой той прекрасной, и наша жизнь, и наши дамы, господа? Она и нынче, может быть, ко мне, как прежде, благосклонна, и к ней за это благосклонны небеса. Она, конечно, пишет мне, но… постарели почтальоны, и все давно переменились адреса. «Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой полночной…»
Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой полночной: каждому хочется ввысь вознестись над фортуной непрочной. Летняя бабочка вдруг пожелала ожить в декабре, не разглагольствуя, не помышляя о Зле и Добре. Может быть, это не бабочка вовсе, а ангел небесный кружит и кружит по комнате тесной с надеждой чудесной: разве случайно его пребывание в нашей глуши, если мне видятся в нем очертания вашей души? Этой порою в Салослове – стужа, и снег, и метели. Я к вам в письме пошутил, что, быть может, мы зря не взлетели: нам, одуревшим от всяких утрат и от всяких торжеств, самое время использовать опыт крылатых существ. Нас, тонконогих, и нас, длинношеих, нелепых, очкастых, терпят еще и возносят еще при свиданьях нечастых. Не потому ли, что нам удалось заработать горбом точные знания о расстоянье меж Злом и Добром? И оттого нам теперь ни к чему вычисления эти. Будем надеяться снова увидеться в будущем лете: будто лишь там наша жизнь так загадочно не убывает… Впрочем, вот ангел над лампой летает… Чего не бывает? «Не успел на жизнь обидеться…» Не успел на жизнь обидеться — вся и кончилась почти. Стало реже детство видеться, так, какие-то клочки. И уже не спросишь, не с кого. Видно, каждому – свое. Были песни пионерские, было всякое вранье. И по щучьему велению, по лесам и по морям шло народонаселение к магаданским лагерям. И с фанерным чемоданчиком мама ехала моя удивленным неудачником в те богатые края. Забываются минувшие золотые времена; как монетки утонувшие, не всплывут они со дна. Память пылью позасыпало? Постарел ли? Не пойму: вправду ль нам такое выпало? Для чего? И почему? Почему нам жизнь намерила вместо хлеба отрубей?.. Что Москва слезам не верила — это помню. Хоть убей. |
