Воспоминание о Дне Победы Была пора, что входит в кровь, и помнится, и снится. Звенел за Сретенкой трамвай, светало на Мясницкой. Еще пожар не отгудел, да я отвоевал в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал. Живые бросились к живым, и было правдой это, любили женщину одну – она звалась Победа. Казалось всем, что всяк уже навек отгоревал в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал. Он нашей собственностью был, и мы клялись Арбатом. Еще не знали, кто кого объявит виноватым. Как будто нас девятый вал отныне миновал в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал. Какие слезы на асфальт из круглых глаз катились, когда на улицах Москвы в обнимку мы сходились — и тот, что пули избежал, и тот, что наповал, — в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал. «Приносит письма письмоносец…» Приносит письма письмоносец о том, что Пушкин – рогоносец. Случилось это в девятнадцатом столетье. Да, в девятнадцатом столетье влетели в окна письма эти, и наши предки в них купались, словно дети. Еще далече до дуэли. В догадках ближние дурели. Все созревало, как нарыв на теле… Словом, еще последний час не пробил, но скорбным был арапский профиль, как будто создан был художником Лунёвым. Я знаю предков по картинкам, но их пристрастье к поединкам — не просто жажда проучить и отличиться, но в кажущейся жажде мести преобладало чувство чести, чему с пеленок пофартило им учиться. Загадочным то время было: в понятье чести что входило? Убить соперника и распрямиться сладко? Но если дуло грудь искало, ведь не убийство их ласкало… И это все для нас еще одна загадка. И прежде чем решать вопросы про сплетни, козни и доносы и расковыривать причины тайной мести, давайте-ка отложим это и углубимся в дух поэта, поразмышляем о достоинстве и чести. Несчастье Когда бы Несчастье явилось ко мне в обличии рыцаря да на коне, грозящем со мной не стесняться, — я мог бы над ним посмеяться. Когда бы оно мою жизнь и покой пыталось разрушить железной рукой и лик Его злом искажался, — уж я бы над Ним потешался. Но дело все в том, что в природе Оно неясною мерою растворено и в тучке, и в птичке взлетевшей, и в брани, что бросил сосед на ходу, в усмешке, мелькнувшей в минувшем году, в газете, давно пожелтевшей. Но в том-то и дело, что нам не видать, когда Ему выпадет нас испытать на силу, на волю, на долю. Как будто бы рядом и нету Его, как будто бы нет вообще ничего — а раны посыпаны солью. Нельзя быть подверженным столь уж всерьез предчувствиям горьким насмешек и слез, возможной разлуки и смерти… Гляди: у тебя изменилось лицо! Гляди: ты боишься ступить на крыльцо, и пальцы дрожат на конверте! И все ж не Ему достаются права, и все же бессильны его жернова: и ты на ногах остаешься, и, маленький, слабый, худой и больной, нет-нет да объедешь Его стороной, уйдешь от Него, увернешься. Наверно, в амбарах души и в крови хранятся запасы надежд и любви (а даром они не даются). И вот, утверждая свое торжество, бывает, срываешь погоны с Него… Откуда и силы берутся? «Черный ворон сквозь белое облако глянет…»
Черный ворон сквозь белое облако глянет — значит, скоро кровавая музыка грянет. В генеральском мундире стоит дирижер, перед ним – под машинку остриженный хор. У него – руки в белых перчатках. Песнопенье, знакомое с давешних пор, возникает из слов непечатных. Постепенно вступают штыки и мортиры — значит, скоро по швам расползутся мундиры, значит, скоро сподобимся есть за двоих, забывать мертвецов и бояться живых, прикрываться истлевшею рванью… Лишь бы только не спутать своих и чужих, то проклятья, то гимны горланя. Разыгрался на славу оркестр допотопный. Все наелись от пуза музыки окопной. Дирижер дирижера спешит заменить. Те, что в поле вповалку (прошу извинить), с того ворона взоров не сводят, и кого хоронить, и кому хоронить — непонятно… А годы уходят. Все кончается в срок. Лишней крови хватает. Род людской ведь не сахар: авось не растает. Двое живы (покуда их вексель продлен), третий (лишний, наверно) в раю погребен, и земля словно пух под лопатой… А над ними с прадедовых самых времен — черный ворон, во всем виноватый. Работа Жест. Быстрый взгляд. Движение души. На кончике ресницы – влага. Отточены карандаши, и приготовлена бумага. Она бела, прохладна и гладка. Друзья примолкли сиротливо. А перспектива так сладка в зеленом поле объектива. Определяю день и час, события изобретаю, как ворон, вытаращив глаз, над жертвою очередной витаю. Нелепо скрючена рука, искажены черты и поза… Но перспектива как сладка! Какая вызревает проза! Уж целый лист почти совсем готов, и вдруг как будто прозреваю: как нищ и беден мой улов, не те цветы ищу я и срываю. И жар ловлю не от того огня, и лгу по мелочам природе… Что стоит помолиться за меня? Да нынче вам не до молитвы вроде. И вновь: Я. Злость. И трепет у виска. И пот… Какой квартет отличный! А перспектива так близка, и сроки жизни безграничны. |
