Булат Шалвович Окуджава Под управлением любви. Лирика (70-е – 90-е) «Часики бьют так задумчиво…» Часики бьют так задумчиво, медленно, не торопясь. И в ожидании лучшего жилка на лбу напряглась, хоть понимаю, естественно, счастья желая себе: сложится все соответственно вере, слезам и судьбе. «У Спаса на Кружке забыто наше детство…» У Спаса на Кружке забыто наше детство. Что видится теперь в раскрытое окно? Все меньше мест в Москве, где можно нам погреться, все больше мест в Москве, где пусто и темно. Мечтали зло унять и новый мир построить, построить новый мир, иную жизнь начать. Все меньше мест в Москве, где есть о чем поспорить, все больше мест в Москве, где есть о чем молчать. Куда-то все спешит надменная столица, с которою давно мы перешли на «вы»… Все меньше мест в Москве, где помнят наши лица, все больше мест в Москве, где и без нас правы. «Как время беспощадно…» Как время беспощадно, дела его и свет. Ну я умру, ну ладно — с меня и спросу нет. А тот, что с нежным пухом над верхнею губой, с еще нетвердым духом, разбуженный трубой, — какой счастливой схваткой разбужен он теперь, подкованною пяткой захлопывая дверь? Под звуки духовые не ведая о том, как сладко все впервые, как горько все потом… Проводы у военкомата Вот оркестр духовой. Звук медовый. И пронзителен он так, что – ах… Вот и я, молодой и бедовый, с черным чубчиком, с болью в глазах. Машут ручки нелепо и споро, крики скорбные тянутся вслед, и безумцем из черного хора нарисован грядущий сюжет. Жизнь музыкой бравурной объята — всё о том, что судьба пополам, и о том, что не будет возврата ни к любви и ни к прочим делам. Раскаляются медные трубы — превращаются в пламя и дым. И в улыбке растянуты губы, чтоб запомнился я молодым. «О, фантазии на темы…»
О, фантазии на темы торжества добра над злом! В рамках солнечной системы вы отправлены на слом. Торжествует эта свалка и грохочет, как прибой… Мне фантазий тех не жалко — я грущу о нас с тобой. «На Сретенке ночной надежды голос слышен…» На Сретенке ночной надежды голос слышен. Он слаб и одинок, но сладок и возвышен. Уже который раз он разрывает тьму… И хочется верить ему. Когда пройдет нужда за жизнь свою бояться, тогда мои друзья с прогулки возвратятся, и расцветет Москва от погребов до крыш… Тогда опустеет Париж. А если все не так, а все как прежде будет, пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит, что зря я распахнул напрасные крыла… Что ж делать? Надежда была. Романс («Стали чаще и чаще являться ко мне…») Стали чаще и чаще являться ко мне с видом пасмурным и обреченным одна дама на белом, на белом коне, а другая на черном, на черном. И у той, что на белом, такие глаза, будто белому свету не рады, будто жизни осталось на четверть часа, а потом – всё утраты, утраты. И у той, что на черном, такие глаза, будто это – вместилище муки, будто жизни осталось на четверть часа, а потом – всё разлуки, разлуки. Ах, когда б вы ко мне заглянули в глаза, ах, когда б вы в мои поглядели, — будто жизни осталось на четверть часа, а потом – всё потери, потери. «Как хорошо, что Зворыкин уехал…» Как хорошо, что Зворыкин уехал и телевиденье там изобрел! Если бы он из страны не уехал, он бы, как все, на Голгофу взошел. И не сидели бы мы у экранов, и не пытались бы время понять, и откровения прежних обманов были бы нам недоступны опять. Как хорошо, что уехал Набоков, тайны разлуки ни с кем не деля. Как пофартило! А скольких пророков не защитила родная земля! Был этот фарт ну не очень-то сладок. Как ни старалась беда за двоих, всё же не выпали в мутный осадок тернии их и прозрения их. Как хорошо, что в прозрении трудном наши глаза застилает слеза! Даже и я, брат, в моем неуютном благополучии зрю небеса. Что же еще остается нам, кроме этих, еще не разбитых оков? Впрочем, платить своей болью и кровью — это ль не жребий во веки веков? |
