На судне я встретил Рене Кассена; я побеседовал с несколькими польскими офицерами, один из них посоветовал мне вести себя и чувствовать себя, приспосабливаясь ко времени: жить без семьи, с радостью принимая жребий авантюриста-одиночки. Война будет продолжаться: кто знает, на сколько лет она затянется. Может быть, в один прекрасный день мы вернемся на свою родину. В ожидании этого дня будем срывать цветы дня сегодняшнего.

Во время плавания произошли два эпизода, которые мне запомнились и о которых стоит рассказать. Как-то я убирал со стола, вытирал клеенку и, может быть, мыл посуду; не знаю точно почему, один пожилой англичанин вступил со мной в разговор и поинтересовался, чем я занимался до военной службы; когда он узнал, что я преподавал бы философию в Тулузском университете, если бы не был призван в армию, то разразился гневными упреками в адрес французского и английского правительств. Кажется, эти упреки он обращал к своей жене: «Много лет подряд я говорил тебе, что с этой дурацкой политикой мы все потеряем. И вот где мы очутились двадцать лет спустя после победы». Университетский профессор, превращенный в посудомойку, становился для этого человека символом общества, сошедшего с ума, несчастья, которое французы и англичане сами на себя навлекли.

Сильное впечатление оставила у меня организация жизни на корабле. Тысячи солдат подходили один за другим, чтобы наполнить едой свои котелки. От них не требовали ни «талонов», ни удостоверений личности, им доверяли, никто не принимал предосторожностей против жуликов или любителей дармовщины… На «Иттрике» я впервые вдохнул британский воздух и сразу же почувствовал себя непринужденно, хотя не понимал ни одного слова из английского языка моряков и солдат и почти ничего — из английского языка интеллектуалов.

Что поразило всех нас — людей, приехавших из страны, поставленной вверх дном, с миллионами беженцев на дорогах, преследуемых картинами разгрома и бомбежек, — так это покой и упорядоченность английской деревни. Как бы мгновенно образ войны стирался! Газоны ни в чем не уступали легенде о них. Первые же разговоры с рядовыми подданными Ее Величества побудили нас замолкнуть и быть признательными. Вам возвратят ваше отечество к Рождеству, говорил мне один невысокий человек, живший в очаровательном коттедже. На высшем общественном уровне никто не игнорировал опасность; простые люди также были в ожидании воздушной атаки и вероятной попытки высадить десант. Заводы работали на полную мощность, шла организация отрядов милиции для поддержки армии; личный состав ее был вывезен с континента, но тяжелое вооружение она потеряла. Странное впечатление: доверчивая, а в каком-то отношении и почти бессознательная нация. В море мы узнали о подписании перемирия. Нам открывалась нетронутая страна, которую лишь чуть-чуть задела буря, опрокинувшая карточный домик великой державы; над этой страной нависла смертельная угроза, но солнце — весеннее солнце 1940 года — освещало пейзажи, где все дышало покоем, негой и довольством.

И вот я оказался в Лондоне, вместе с несколькими тысячами французских солдат разместился в Олимпия-Холле; нам ничего не оставалось делать, как только есть, наводить — безуспешно — чистоту в нашей конуре и разговаривать. Мы обсуждали, по выражению, распространенному в те времена, «удар» (le coup). Собранные в Олимпия-Холле французы представляли все социальные категории, все политические направления. Перемирие или перевод правительства в Северную Африку? По обеим сторонам Ла-Манша французы спорили об одном и том же. В своем большинстве они заняли довольно четкие позиции. Одни считали, что Маршал и его люди предают Францию и ее союзников, другие — что Генерал и его люди отрываются от нации. Мне не раз доводилось подвергать испытанию случайных собеседников, предлагая им парадоксальное внешне суждение: решение Маршала не лишено преимуществ, при условии, что Англия выигрывает войну. Это парадокс, поскольку лидер, находившийся в Бордо, делал явную ставку на германскую победу, а лидер, находившийся в Лондоне, рассчитывал на английскую победу. И в самом деле, победа англичан привела генерала де Голля к власти. Но перемирие спасло несколько миллионов французов от лагерей военнопленных; неоккупированная зона облегчила положение половины французов; забота о том, чтобы не проливалась французская кровь, могла легитимно влиять на умы государственных деятелей. В конце июня 1980 года со мной встретился один пожилой господин, имя которого сегодня я уже забыл. Он напомнил мне о разговоре в Олимпия-Холле. Мои речи, по словам этого человека, так его поразили, что он спросил, кем я являюсь. И успокоился только тогда, когда узнал о моем университетском дипломе и о моих профессиональных занятиях.

Во время моего первого пребывания в Лондоне я вновь встретился с Робером Маржоленом, входившим в команду Жана Монне;[90] он два дня провел в дюнкеркском аду и сопровождал будущего «Господина-Европа» ¹¹⁵ в Бордо. Маржолен хотел возвратиться во Францию. Не потому что колебался в выборе лагеря, но потому, что считал себя морально обязанным в такое время прежде всего найти свою семью, свою мать.

Благодаря его посредничеству я познакомился с либеральными экономистами из «Reform Club» — Лайонелом Роббинсом (ставшим позже лордом Роббинсом), Фр. фон Хайеком и другими. В годы войны почти каждый четверг я встречался с ними за обедом. Первая наша беседа касалась шансов Англии. Роббинс, который был настроен более оптимистически, чем я, подчеркивал шансы, имеющиеся у Запада, при условии успешного отражения в предстоящие месяцы попытки вторжения. Как только этот миг крайней опасности минует, Великобритания с помощью Соединенных Штатов снова станет неодолимой. Против Гитлера поднимутся и другие силы. Безупречный анализ, заимствовавший положения из обращений генерала де Голля, был подтвержден событиями: если Великобритания отвергнет авансы Гитлера, если он не предложит оккупированным европейским странам приемлемого мира, то война должна будет расшириться. В конце 1940 года люди задавались вопросом: попытается ли Гитлер покорить Великобританию, используя советский нейтралитет, или же бросит свои войска на штурм ненавистного коммунизма, используя полунейтралитет Соединенных Штатов. В обоих случаях французское поражение оказывалось событием периферийного порядка. В системе, расширенной до пределов планеты, Франция переставала входить в закрытый клуб великих держав.

Я посетил английскую семью, с которой познакомился когда-то в Варанжевиле, семью А. П. Херберта, юмориста, романиста, театрального автора, моряка. Во время отпуска, который я провел в этом месте в 1931 году, у меня сложились особенно тесные отношения с его женой. На прибрежных скалах я читал «Бытие и время» («Sein und Zeit») Хайдеггера, а она расчесывала шерсть; завязалась дружба. В последующие годы я встречался с нею не один раз.

В военном лагере Олдершот я предстал перед комиссией, состоявшей из двух или трех британских офицеров. Каждому из нас был предложен выбор: возвратиться во Францию, вступить в ряды Вооруженных сил Свободной Франции или, наконец, остаться в Англии. Подавляющее большинство солдат[91] предпочли возвращение во Францию. Я же выбрал службу в танковой роте Вооруженных сил Свободной Франции. В ней я выглядел уже ветераном: если не считать офицеров, большинство ее бойцов по своему возрасту были ближе к двадцати, чем к тридцати годам.

Но в танк меня не посадили, вместо этого обязали вести ротную бухгалтерию, и я стал экспертом по подсчету фунтов стерлингов, шиллингов и пенсов. В памяти остался следующий эпизод из лагерной жизни. Однажды в воскресенье, в конце дня, в мою комнату, где имелась свободная койка, пришел аспирант ¹¹⁶, который занял эту койку. До самого вечера мы беседовали. Утром следующего дня он спросил меня, который час, голосом еще не проснувшегося человека. «Семь часов без двадцати минут». И я услышал в ответ: «Уже семь часов без двадцати минут!» Затем я вышел из комнаты умыться. Возвратившись, увидел, что мой сосед уже мертв, под его кроватью валялся пистолет. Очевидно, он сам установил себе последний срок — семь часов. Этот человек приехал в Англию из Марокко, чтобы продолжать борьбу. Почему же он покончил с собой? Коронер ¹¹⁷ провел расследование, я был свидетелем, вместе с помощником врача, студентом-медиком по имени Франсуа Жакоб. По заключению коронера, имело место самоубийство, совершенное в состоянии disturbed mind — душевного расстройства.