Я принял к сведению возникновение Израиля в 1948 году, не испытав чувства победы; у меня не было сознания того, что произошло событие всемирно-историческое, weltgeschichtlich, как говорят немцы. Я не отождествлял себя с этими первыми поселенцами, которые поднимали целину и строили государство. Война сопровождала рождение Израиля или, вернее, сделала его возможным. Она только еще начиналась. Обстановка, в которой израильтянам удалось восторжествовать над коалицией своих арабских соседей — сирийцев, иорданцев, египтян, — была результатом невероятного стечения случайностей. Израилю предстояло стать милитаризованным государством.
Я впервые посетил Израиль в 1956 году. Больше всего поразило меня возникновение в XX столетии почти забытого политического явления — Республики граждан-солдат. Тот, кто наблюдает издалека, видит, как два-три миллиона израильтян теряются в море десятков миллионов арабов. Ему (я имею в виду и себя) легко забыть, что, за исключением, может быть, 1948 года, мобилизованная израильская армия имела как количественное, так и качественное превосходство над армиями своих объединенных врагов. Начиная с 1956 года, если уж не с 1948-го[211], я должен был анализировать и комментировать ближневосточную политику в соответствии с деонтологией моей профессии: максимальная объективность, необходимость сообразовываться с французскими интересами и опираться на правила политической этики, как бы они ни были двусмысленны.
Теоретически франко-израильский союз обеспечивал мне интеллектуальный комфорт. Но лишь в известных границах: в 1956 году меня смутила англо-французская операция в Суэце, сговор французов с израильскими министрами — эта макиавеллическая акция, совпавшая с венгерской революцией. П. Бриссон упрекнул меня за мои критические выступления: «В кои-то веки мы что-то делаем или пытаемся делать, а вы критикуете, мало того — вы, еврей, осуждаете франко-еврейский союз…» В день, когда Насеру был предъявлен ультиматум, Мишель Дебре с женой и чета Фроссаров обедали у нас дома. Мишель Дебре сомневался в успехе «при подобном режиме». Все мы были озадачены, настроены скептически и враждебно. Следовало ли понимать дело так, что франкоанглийские союзники поставили себе целью свергнуть Насера и заменить его другим военным? В первый день экспедиции английское радио говорило о Негибе. Он был выбран в качестве вождя, лидера офицерами, организовавшими заговор против короля Фарука, и отстранен через несколько месяцев после падения монархии.
Французы — Ги Молле, Кристиан Пино — вероятно, мало думали об открытии Суэцкого канала; если не брать в расчет Израиль, почему египтянам надо было лишиться средств, которые они получали от прохода грузовых и нефтеналивных судов? Французы надеялись поразить в самое сердце алжирскую революцию, которую действенно поддерживал Насер; даже отставка Насера и приход менее антизападной команды не положили бы конец арабской поддержке ФНО.
В течение всех этих лет, между 1954-м и 1960-м, я не скрывал от себя хрупкости, неустойчивости этого альянса. Было случайностью, что обе страны, Франция и Израиль, оказались в состоянии войны с арабским миром. Первая — из-за Алжира, вторая — из-за палестинцев и арабской враждебности. Но алжирской войне предстояло окончиться раньше, чем другой; ни одной из двух стран не было суждено разделить с союзницей радость ее побед и горечь поражений. В 1956 году, во время путешествия по стране, мне повезло встретиться с Бен Гурионом, который тогда был не во власти и жил в своем мошаве. Белая комната безо всякого декора, почти монашеская келья; на стене книжные полки: мой беглый взгляд наткнулся на Маркса в переводах Молитора, Спинозу, Канта, других философов и на еврейскую литературу, мне не знакомую. Мы беседовали; разговор зашел об Алжире, и мой собеседник серьезно сказал: «I read the press; yesterday, 23 died, the day before yesterday 34, today 28. But you will have to go»[212]. Я не возразил ему.
Наш разговор происходил в мае 1956 года, до национализации Суэцкого канала, до синайской кампании. Слова этого старого государственного деятеля с чертами, словно выточенными резцом, и седой гривой, говорившего как философ и выказывавшего при случае свой темперамент борца, простодушно выразили суть франко-израильского недоразумения, которое в один прекрасный день должно было выйти наружу. Израиль покупает у Франции оружие, присылает к нам своих инженеров-атомников, а взамен всемерно помогает нам в ООН и воздерживается от критики алжирской политики, проводимой Четвертой или Пятой республикой. Многие израильтяне, будь то частные лица или политические деятели, не верят во французский Алжир или в умиротворение. В тот день, когда Франция найдет решение — по всей вероятности, независимость, — она вернется к проарабской политике, которая уже проявилась в 1948 году в многодневных колебаниях, перед тем как признать Государство Израиль. Еще до того, как поставки нефти станут для страны вопросом жизни или смерти в обыденном смысле слова, Франции предстояло занять по меньшей мере промежуточную линию, соблюдать некий нейтралитет между израильтянами и арабами.
Разумеется, когда в 1960 году Бен Гурион прибыл с официальным визитом во Францию, генерал де Голль приветствовал его как «друга и союзника». Во время бесед Генерал настойчиво расспрашивал израильского президента о его проектах расширения границ. Он не поверил отрицательному ответу Бен Гуриона; в то время Генерал не объявлял себя (и возможно, не был) противником завоеваний, которые укрепили бы безопасность маленького еврейского государства. Именно во время этой третьей фазы, фазы франко-израильского союза, на мой взгляд недолговечного и хрупкого, я опубликовал в «Фигаро литтерер» статью о евреях и израильтянах.
Я написал эту статью не для «Фигаро литтерер» или какого-либо другого еженедельника; это был ответ на просьбу американского издательства, готовившего сборник, посвященный первому президенту Государства Израиль Хаиму Вейцману, человеку, который вырвал у лорда Бальфура заявление о национальном очаге для евреев и вел переговоры с королем Фейсалом, главой. Хусейнитской династии, единственным арабским монархом, не проявившим мгновенно непреклонной враждебности к заселению евреями Палестины. Недавно Бен Гурион в речи, прославляющей алию, возвращение евреев диаспоры в Израиль, заявил, что только в Палестине евреи могли бы жить полной жизнью именно как евреи. Это заявление вызвало у меня раздражение, и, возможно в ответ, я написал статью, появившуюся в «Фигаро литтерер» (24 февраля 1962 года). Она выражала крайности моих размышлений о еврейском вопросе и в качестве вклада в сборник памяти Вейцмана имела провокационный характер.
Благодаря моей статье розничная продажа «Фигаро литтерер» в Париже удвоилась, а я получил множество интереснейших писем (к несчастью, потерянных), богатых всеми оттенками одобрения и осуждения. Что касается моих прогнозов относительно будущего, ожидавшего франко-израильский союз, то одни обвиняли меня в пессимизме, тогда как другие упрекали за неуместное предвосхищение событий. Это сказано не ко времени, сурово заметил мне Рене Мейер. Я так никогда и не узнал, почему время было выбрано неудачно. Прочитай меня израильтяне внимательно, они избавили бы себя от неприятных сюрпризов в 1967 году.
Что касается прочего, то есть главного, то я защищал два тезиса: каждый из нас в этом мире принадлежит к какой-либо одной нации; еврей не изменяет своему еврейству, если он, пусть даже и не соблюдая обрядов, повинуется своему Закону, если сохраняет в своих мыслях и своей жизни лучшее из духовного наследия Израиля. Я не отступаюсь ни от одного из этих тезисов, но теперь сформулировал бы их не столь прямолинейно. Впрочем, перепечатывая эту статью в сборнике «Де Голль, Израиль и евреи» («De Gaulle, Israël et les Juifs»), я обозначил в примечаниях собственную дистанцию по отношению к тексту, написанному пять лет тому назад.
