Для Французского Мая характерен ряд чисто национальных черт, неоднократно отмеченных: если в других странах волнения в виде отдельных вспышек растянулись на годы, то здесь они сконцентрировались в нескольких неделях; заволновались все университеты вместе, а не один за другим; словопрений было больше, чем определенных требований. Объяснение банально: у нас существовал всего лишь один университет; Париж всегда задает тон; несколько интеллектуалов приняли участие в празднике, студенты же черпали идеи в писаниях властителей дум.

Вырвавшиеся на волю — одновременно, но по отдельности — студенты и рабочие; каждодневные стычки между полицейскими и демонстрантами, и при этом ни единого выстрела ни с той, ни с другой стороны; офицер полиции, ставший жертвой скорее несчастного случая, чем намерения убить, и юноша, которого преследовали силы порядка и который утонул, — вот две смерти за эти недели почти ни на день не прекращавшегося бунта; наконец, за вычетом драк, чуть ли не постоянная атмосфера веселья и праздника. Настенные надписи отражают совсем иное настроение, чем смертельная серьезность (climat tot ernst) левых берлинских студентов, с которыми я встречался за несколько лет до Мая. «Запрещается запрещать» — вот формула, противоречивая сама по себе и иллюстрирующая забавную нелепость идеологии 1968 года.

Эта идеология не отличается по существу от той, которую исповедуют «Студенты за демократическое общество» в Соединенных Штатах и в Германии: на одном краю три М (Маркс, Мао, Маркузе) рискуют увлечь сыновей буржуазии в банду Баадера — Майнхоф и в партизанскую войну на городских улицах; на другом — они же ведут к экологии, возвращению к земле, к движению хиппи. Некоторые из приверженцев трех М поддались искушению насилия. На страницах брошюры о революционной стратегии Андре Глюксман грезил о пожаре, который охватит всю Европу от Лиссабона до Москвы. После Мая троцкистские партии или группки продолжили свою деятельность, но большинство интеллектуалов, исповедовавших левацкие идеи и живших ими в 1968 году, сами остановили свое скольжение по наклонной плоскости. Они осознали опасность: прямое действие, запугивание в массовых собраниях, городская герилья — что это, осуществленная демократия или начало фашизма? Свидетельства советских диссидентов, прежде всего Александра Солженицына, вскоре произвели впечатление на левый фланг «сплачивающейся группы». Во время майских недель гошисты обвиняли коммунистов в том, что те соглашаются с предательскими выборами и парализуют революционный порыв масс. Несколькими годами позже коммунисты стали для них уже не только функционерами, приютившимися в омертвелых организациях, но и тюремщиками вероятного ГУЛАГа, надсмотрщиками над свободными людьми — так совершалась эволюция от левачества к защите Прав Человека.

Вывод? Какого-то единственного социологического объяснения Мая 1968 года не существует, точно так же как Карл Маркс или Алексис де Токвиль не дали какого-то единственного толкования революции 1848 года и ее последствий. Тот и другой создали исторические повествования, освещенные и углубленные классовым анализом. Рассказать с социологической точки зрения о Мае 1968 года мне кажется одновременно и легче и труднее, чем о событиях прошлого века. Легче, потому что студенческие и рабочие движения не сливались воедино и потому что не было революции; труднее, ибо студенты, вожаки не отсылают исследователя ни к какому классу, хотя на словах связывают себя с рабочим классом, который, однако, их не признает. Что касается рабочих, то их поведение зависит отчасти от тактики компартии, отчасти от их собственных настроений. Когда рабочие Биянкура не дали говорить представителям ВКТ и ФКП, прислушивались ли они к своим чувствам или к некоторым коммунистам, склонным перейти Рубикон?

Среди французских социологов нашелся лишь один, рискнувший совершить скачок от эмпирических опросов к обобщающему анализу, который он представил в двух книгах: первая — «Майское движение, или Утопический коммунизм» (1968), вторая — «Постиндустриальное общество» («La Société post-industrielle»), написанная в следующем году. Приводимые ниже цитаты резюмируют идею А. Турена, активно действовавшего в Нантере и на баррикадах 11 мая и вскоре ставшего не столько социологом событий, сколько философом Истории: «Несмотря на противоположность позиций, анализ оказывается, по сути, одинаковым, восхищается ли его автор внезапным освобождением сил и потребностей, подавляемых технической цивилизацией и капиталистическим обществом, или возмущается при виде безрассудства и безответственности, пренебрегающих потребностями экономики и интеллектуальной жизни. В обоих случаях кризис предстает как столкновение общества с тем, что оно подавляет и что одни считают глупостью, а другие — достойным восхищения. А так как движение, в особенности студенческое, само провозгласило на митингах и на стенах факультетов свою волю к разрыву, не имея при этом ни программы, ни организации, то тем более заманчиво не идти дальше восторгов или возмущения»[203].

Ален Турен против этой восторженности и этого возмущения: майское движение — не отказ от индустриального общества и его культуры, а раскрытие противоречий и новых конфликтов в самом сердце этого общества. Иными словами, оно направлено одновременно против пережитков старого во французском обществе и против технократов рождающегося постиндустриального общества. Наше общество лихорадят два вида противоречий — между технократами и производителями-потребителями нынешнего общества; между техническими и культурными реалиями этого общества, с одной стороны, и унаследованными от прошлого организационными формами и институтами — с другой.

Каждый может проиллюстрировать примерами эти два вида противоречий. Нынешнее устройство университетов возникло еще в конце XIX века; оно взорвалось под напором чересчур многочисленных, взбунтовавшихся студентов, не включенных в общество, не видящих перспективы и смысла в своей учебе, не уверенных, что найдут работу. На другом конце — протесты рабочих и простых избирателей против технократов, принимающих самовластные решения о строительстве и размещении атомных электростанций. А. Турен считает себя вправе осудить в свете «событий» господствующую утопию — «утопию хозяев общества, провозглашающих, что все общественные проблемы сводятся только к модернизации, адаптации и интеграции. Таким образом, майское движение само создало не только силы для борьбы с господствующим классом, но одновременно — либертарную и антиавторитарную, коммунитарную и проповедующую стихийность контрутопию».

Я не вижу серьезных мотивов для того, чтобы отвергнуть толкование, согласно которому студенты явились «носителями» либертарной контрутопии. Однако почитаем еще Турена: «Майское движение после 13-го имело больше случаев выражать себя, чем сражаться. <…> Утопия выродилась в грезы наяву или в планы модернизации. <…> Происхождение и университетский опыт делают студентов еще очень далекими от типа общества, проблемы которого выявляет их выступление. <…> Студенты открывают борьбу будущего, не осознавая этого, и смешивают ее с борьбой классов прошлых времен». Таким образом, участники майского движения, находясь в самом центре кризиса Общественной мутации, полагали, что продолжают старую борьбу классов! Мне кажется одинаково затруднительным опровергнуть и подтвердить этот исторический диагноз, связанный с теорией перехода индустриального общества к обществу постиндустриальному. Поскольку важнейшие, по мнению Турена, активные участники событий, а именно студенты, жили в мире, весьма удаленном от профессионального и запрограммированного общества, то социолог или философ истории расшифровывает их слова и придает их утопии провозвестнический смысл. Если смотреть с такой высоты, то решения 11 мая, речь Генерала, тактика ФКП кажутся чем-то мелким и будничным. Детали исчезают; остается только смысл, спроецированный истолкователем событий на действующих лиц, не осознававших своих действий, и на смуту, которую упорядочил задним числом бывший ангажированный зритель.