Американская доктрина гибкого реагирования основывалась на преимуществе высшего уровня, которым обладали США в межконтинентальных ракетах или — в более широком плане — на возможности «контроля за эскалацией». Если американское преимущество станет возрастать по мере эскалации, то, как считают стратеги, ответственные за управление кризисами со стороны Соединенных Штатов, в их власти будет установить уровень, на котором предстоит развернуться военным действиям.
Обстановка в Европе и в мире глубоко изменилась по двум совокупностям причин — политическим и экономическим. В сценариях американских доктрин предполагалось, что агрессия исходила бы от Советского Союза и что он должен был бы логически воспользоваться своим преимуществом, а именно обычными вооружениями. Американцы предположительно обладали возможностью контролировать эскалацию. Советские авторы военных трудов открыто не касались излюбленных американцами сценариев. В американских разграничениях и стратегических анализах они видели хитрости империализма. Они утверждали, что, если однажды начнется война, она перерастет в тотальную и что применение ядерного оружия окажет решающее влияние на исход военных действий.
К 1981 году Советский Союз не только сохранил, но и увеличил свое преимущество в обычных видах оружия; специализированные батальоны, оснащенные химическим и ядерным оружием, включены в советские дивизии. На высшем уровне — межконтинентальных ракет — СССР достиг по меньшей мере равенства со своим соперником; быть может, даже «теоретического» превосходства в том смысле, что на бумаге ядерные боеголовки больших советских ракет — «СС-18» и «СС-19» — оказывались способными вывести из строя американские «ICBM». Missile gap, ракетный разрыв, не существовал в 1960–1961 годах; в 1982 году он сложился в пользу СССР.
К изменению соотношения между американскими и советскими силами добавился технический прогресс, если не техническая революция: увеличение точности попадания в цель ракет, в том числе межконтинентальных. Ракеты первого поколения были призваны поражать обширные мишени, среднее расхождение с намеченной целью исчислялось в километрах. Ныне оно исчисляется в сотнях метров. Поэтому ракеты, включая ракеты дальнего радиуса действия, вновь становятся боевым оружием, а не только оружием устрашения. Уже в 1961 году я так обозначил асимметрию советской и американской доктрин: если верить советским стратегам, они придерживаются альтернативы между тотальной войной и отсутствием войны; американцы же проектируют все новые разграничения между различными сценариями кризисов и военных действий.
Двадцать лет спустя асимметрия доктрин сохраняется, но она видоизменилась. Советские военные книги, переводимые на английский попечением Авиационного ведомства США, принимают как данность формулировку Клаузевица, освященную одобрением Ленина, согласно которой война есть продолжение политики другими средствами. Ядерная война, став катастрофой для человечества, подтвердила бы вместе с тем этот принцип, ознаменовав последнюю, решающую фазу смертельной борьбы двух социальных режимов; она должна была закончиться победой социалистического лагеря. Советские авторы, для которых понятие сдерживания не является центральным, утверждают, что ядерная война может и должна быть выиграна, а не просто предупреждена. Американцы, со своей стороны, много размышляли и писали о способах избежать ядерной войны и относительно мало о том, что они сделали бы в том случае, если бы война с применением ядерного оружия разразилась.
Разумеется, советская военная литература содержит всегда вперемежку теорию и пропаганду (по крайней мере, как мы это понимаем). Ничто не доказывает, что члены Политбюро или военные авторы искренне считают, будто ядерная война может быть выиграна. Но все зависит от смысла, который придается понятию «ядерная война». Каждая из сверхдержав обладает средствами опустошить города соперника, даже если эвакуация городского населения и гражданская оборона снизят людские потери. Возможность взаимного уничтожения значительно ослабляет разумность, а следовательно, убедительность ядерной угрозы. Однако точность ракетных ударов позволяет вывести из строя ракеты противника или, на европейском пространстве, поразить важнейшие центры обороны НАТО, не превратив при этом Западную Европу в радиоактивные развалины. Каждый может вообразить сценарии, завершающиеся не взаимным уничтожением, а капитуляцией одного из лагерей или переговорами, предпринятыми до того, как разыграется апокалиптическая оргия насилия.
Книгу «Великий спор» следовало бы переписать или добавить к ней несколько глав. Франция обладает сегодня теми ядерными подводными лодками с ракетами на борту, которые двадцать лет тому назад казались мне самой сутью подлинных стратегических ядерных сил. Но, согласно официальным заявлениям, ракеты по-прежнему нацелены на крупные города из-за отсутствия необходимой точности в случае избрания собственно военных мишеней. Кроме того, политическая судьба Франции неотделима от судьбы остальной Западной Европы. Угроза прибегнуть к ядерному оружию, быть может, и предохраняет нашу страну от нашествия, но можно ли вообразить Францию, остающуюся свободной в советизированной Европе? Силы сдерживания дали бы нам, по крайней мере, передышку, чтобы адаптироваться к создавшейся обстановке.
Приглашенный Британским позитивистским обществом на вторые Контовские чтения, я выбрал для своей лекции тему «Индустриальное общество и война» («La société industrielle et la guerre»). Это было рискованное предприятие, поскольку я взял за основу один из наиболее слабых и опровергнутых событиями тезисов Огюста Конта — о коренной противоположности двух типов общества, военного и индустриального. Второй тип, по Конту, самой своей сутью предназначен для мирной жизни: разработка природных ресурсов посредством просвещенного наукой труда сделает ненужным обогащение путем насилия и захвата добычи.
Отчасти принимая вызов, отчасти в виде интеллектуального эксперимента я попытался спасти кое-что от тезиса Конта. Я не раз оспаривал ленинское положение о том, что войны в нашу эпоху являются следствием капитализма; мне доставило некоторое удовольствие отыскивать в обществе, посвятившем себя труду, надежду на примирение межгосударственных отношений. Перед тем как прочесть лекцию в театре, в подвальном помещении London School of Economics and Political Studies, я подготовил рукопись объемом около восьмидесяти страниц; внес в нее исправления и добавления уже после лекции, от которой у меня сохранилось приятное воспоминание. Зал был заполнен, и аудитория слушала меня до конца, хотя я, вопреки всем правилам, не уложился в часовой лимит (говорил час с четвертью). Очерк «Индустриальное общество и война» несколько раз переиздавался, в сборниках или отдельно.
Я предоставляю любознательному читателю обратиться к первым частям этой работы, содержащим толкование идей Конта в свете истории войн XX столетия, анализ первой и второй половины века, краткий обзор теорий Т. Веблена и Й. Шумпетера. Перехожу к заключению или, скорее, четвертой части очерка, где перечислены три главных условия, необходимых для умиротворения межгосударственных отношений в эпоху индустриальной цивилизации: уменьшение разрыва между привилегированным меньшинством и не вышедшей из бедности преобладающей массой рода человеческого; создание наций, готовых принять друг друга внутри международного сообщества; прекращение антагонизма между двумя великими державами и двумя господствующими идеологиями.
Первое условие я не считал в принципе неосуществимым, хотя в ближайшие десятилетия перспективы для него неблагоприятны. Второе условие, равнозначное устранению политики силы, мне казалось трудным уточнить в институциональном плане. Длительный мир не основывается ни на равновесии сил, ни на всеобщем страхе, ни на имперском порядке; нужно вообразить, что благоденствие всех задумано как необходимое для благоденствия каждого и что сообщество признает наднациональный характер экономического порядка. Третье же условие — смягчение конфликта между советским и западным мирами, — я считал теоретически возможным, но исторически по меньшей мере отдаленным. «Доктрина, которая в советском понимании должна направлять переустройство общества, — это не позитивизм, проповедующий сотрудничество классов, а марксизм, объявляющий неизбежной борьбу между пролетариями и капиталистами и не видящий иной надежды на мир, кроме полной победы первых. Такая доктрина разделяет человечество, превозносит режимы, исповедующие ее, безжалостно осуждает другие, словом, содействует тому, что Огюст Конт называл войнами по принципиальным мотивам».
