Великий спор внутри Атлантического союза начался в конце 50-х годов: является ли по-прежнему убедительной угроза ответить на агрессию в Европе бомбардировкой советской территории, с тех пор как Советский Союз приблизительно сравнялся с Соединенными Штатами в способности уничтожить врага? Устрашение — ключевой концепт американской мысли в области ядерной стратегии — находится в конечном счете в ведении психологии. Чтобы придать видимость научности рассуждениям об убедительности или неубедительности устрашения, все авторы пользовались терминами «рациональное» или «рациональность». Рационально ли поступил бы президент Соединенных Штатов, подняв в воздух самолеты «Стратиджик Эйр Комманд» в ответ на пересечение демаркационной линии советскими войсками? Был бы он готов пожертвовать Нью-Йорком и Вашингтоном, чтобы спасти Гамбург и Париж? Возникла нескончаемая дискуссия: чтобы дискредитировать американскую политику устрашения, некоторые стратеги предполагали вначале провал попытки сдерживания — то есть советскую агрессию в Европе; другие мысленно оказывались в ситуации перед агрессией и находили иррациональным возможное решение советских руководителей напасть на Европу, не прибегая к ядерному оружию и оставляя таким образом американцам преимущество первого удара.
Я присутствовал в 1960 году в Гарварде на объединенном семинаре Гарвардского университета и Массачусетского технологического института, на котором были разработаны идеи, заимствованные затем администрацией Кеннеди, и принял в нем участие. В свете опыта 50-х годов эти профессора пришли к выводу, что Соединенные Штаты не могут и не должны пытаться сдерживать угрозой применения ядерного оружия любую возможную агрессию Советского Союза, его союзников или сателлитов. В этом смысле они отказались от так называемой доктрины массированного возмездия и занялись поиском другой доктрины, которая получила наименование flexible response, гибкого реагирования. Эта доктрина была создана применительно к европейской ситуации; в широком смысле она распространялась на всю американскую стратегию; ядерное оружие становилось в американском арсенале крайним средством. Одновременно американцы неявно отказывались от возможной концепции, согласно которой ядерное оружие стало бы не только устрашающим, но и решающим, предназначенным не только предупреждать войны, но и завершать их. В этом пункте я последовал за американцами; ныне я задаю себе вопросы.
Тогда дискуссия велась по трем главным пунктам:
1) Приняв за несомненную истину, что ядерная война представляет собой величайшую опасность, американцы разработали стратегию, которая, в случае военных действий, свела бы к минимуму риск эскалации. Они утверждали и доказывали, рассуждая логически и ссылаясь на опыт, что враги будут соблюдать сами, без четко сформулированного соглашения, кардинальное различие между обычным и ядерным оружием. Исходя из этого общего тезиса доктрина, названная именем Макнамары, предусматривала усиление в Европе классических средств обороны, что позволило бы максимально отсрочить применение ядерного оружия. По инициативе президента Эйзенхауэра, американская армия создала первую дивизию, обученную сражаться с применением ядерного оружия или без него. Эта попытка была оставлена, когда Дж. Ф. Кеннеди перенял идеи профессоров: тактическое ядерное оружие накапливалось в арсеналах и решение об его употреблении должно было принадлежать отныне одному лишь президенту Соединенных Штатов[198]. По мнению американцев, стоит только перешагнуть ядерный порог, как не останется никакого предохранительного механизма. Эскалация, принятие крайних решений стали бы не неизбежными, но весьма вероятными.
2) Ослабила ли бы доктрина гибкого реагирования действенность американского сдерживания? Усмотрели ли бы в ней советские руководители признак меньшей решимости сохранить Европу, пусть даже ценой ядерной войны? Или, напротив, обеспечив себе классические средства защиты, не усилил ли бы многократно Запад одно устрашение другим? Тот, кто заявляет заранее, что немедленно развяжет апокалипсис, блефует; тот, кто готовится одновременно к сражению и к применению в крайнем случае ядерного оружия, занимает рациональную позицию, которая будет принята всерьез другой стороной скорее, чем блеф («прекратите, или всем будет худо»).
3) Французы испытали в 1960 году свою первую атомную бомбу, и генерал де Голль счел приоритарной задачей создание так называемой ударной силы, или, согласно официальной формулировке, ядерной стратегической силы. Стратегам и военным пришлось разработать доктрину, обосновывающую применение малой ядерной силы против большой. Сдерживание сильного слабым остается с тех пор официальной доктриной Франции.
Читатель, которому любопытно ознакомиться с этим великим спором, найдет в книге под таким названием аргументы разных его участников. Что касается моих позиций, то мне кажется, вот какими они предстают в моих книгах и статьях. По первому пункту я согласился с доктриной Макнамары или, шире, отошел от доктрины массированного возмездия. Корейская кампания доказала, что сверхдержаве, обладающей громадным арсеналом, все же не удается запугать Северную Корею или Народный Китай. Высказывания Дж. Ф. Даллеса после перемирия в Корее, которые, казалось, возрождали первоначальную доктрину массированного возмездия, никого не убедили. Предметом споров остается по-прежнему относительная действенность обеих доктрин в качестве сдерживающего фактора в частном случае Европы.
С чем я никогда не был согласен в доктрине Макнамары, по крайней мере применительно к Европе, так это с догматизмом в отношении тактического ядерного оружия. Безусловно, неявное соглашение врагов об ограничении военных действий требует внятных обращений с обеих сторон: атомный порог является стопором, немедленно понятным всем. Если его переступить, то других, столь же отчетливо видимых преград не существует. Однако мне не казалось закономерным делать из этих положений вывод, что применение тактического ядерного оружия обязательно приведет к крайнему, наихудшему варианту, иначе говоря, к взаимному разрушению городов воюющими сторонами.
В вопросе относительной действенности двух доктрин я никогда не занимал догматической позиции по причинам, которые мне представлялись все более серьезными. Вся теория или риторика сдерживания основана всего лишь на умозрительных предположениях, которые не становятся научными оттого, что проиллюстрированы моделями. Диспропорция между тем, что выигрывают или теряют участники дипломатического конфликта, с одной стороны, и тем, во что обойдется обмен ядерными ударами, — с другой, так велика, что цифровые модели утрачивают всякую ценность. Кроме того, я почти всегда испытываю некое отвращение к абстрактно-теоретическим рассуждениям на тему устрашения.
В одной из своих книг[199] Герман Кан цитировал мою фразу: «Нужно не абстрактно дискутировать о сдерживании, а знать, кто удерживает кого, от чего, какими угрозами и в каких обстоятельствах». Тот, кто рассуждает абстрактно, несомненно придет к выводу, что Соединенные Штаты не могут спасти Западный Берлин, угрожая Советскому Союзу ядерными бомбардировками. Поскольку защита на локальном уровне, как совершенно очевидно, исключена, следовало ли Западу сделать заключение, что партия заранее им проиграна? Сами берлинцы никогда по-настоящему не боялись военного захвата Западного Берлина советскими войсками. Сдерживание подействовало, хотя в Советском Союзе и не поверили в то, что американцы ответили бы на оккупацию Западного Берлина оргией насилия. Западный Берлин означает для американцев нечто гораздо большее, чем два миллиона немцев и часть столицы бывшего Рейха. Западный Берлин символизирует жизненный интерес Американской республики. Одна сверхдержава не может нанести ущерб жизненным интересам другой сверхдержавы, если только она не идет на риск большой войны или длительного периода крайней напряженности.
