Эту политику в целом, политику двусмысленную и бьющую на эффект, я не одобрял никогда. (К тому же, когда я состоял в РПФ, Генерал высказывал по германской проблеме взгляды, казавшиеся мне одновременно анахроничными и нереалистическими.) Генерал ставил обычно две великие державы на одну доску, хотя в одной и той же речи, даже в одной фразе мог напомнить о советском тоталитаризме и об американской дружбе. Он, очевидно, видел свою цель в разрушении блоков и сближении двух частей Европы, как если бы американская гегемония не отличалась по своей природе от советского империализма; тем самым он внушил стране ложный образ мира, разжег подспудный антиамериканизм французского народа и заставил его забыть, что в военном отношении Советский Союз, обосновавшийся в центре Европы, представляет для нашей независимости единственную подлинную угрозу. Представление об умиротворенной Европе от Атлантики до Урала относилось к области грез или долгосрочных целей, без малейшего шанса осуществиться в близком будущем; оно питало ложную и опасную идею — категорическое противопоставление «европейцев» и «атлантистов». Уничижительное значение слова «атлантист» идет от генерала де Голля.

Меры, в результате которых Франция постепенно вышла из объединенного командования НАТО и заявила о своей независимости, я комментировал, не вкладывая в это страсти, но и без снисходительности. Окончательный разрыв с объединенным командованием обозначил завершение политики, объявленной вскоре по приходе генерала де Голля к власти и сразу же вылившейся в символические действия: прежде всего из ведения объединенного командования НАТО был изъят средиземноморский флот, затем атлантический; стратегические ядерные силы были, так сказать, по определению, немедленно подчинены исключительно французскому правительству. Требование удаления натовских, или американских, баз и их ликвидация стали логической кульминацией изначально намеченной и постепенно осуществляемой политики.

Стоит напомнить обстоятельство, на которое зачастую не обращало внимания общественное мнение. До возвращения Генерала к власти французские войска в мирное время находились в ведении французского командования, даже когда передавались в распоряжение НАТО. Эта передача в распоряжение — как было принято тогда говорить — в действительности могла иметь место только в случае конфликта. Французскому правительству не составило никакого труда перебросить дивизии с континента в Северную Африку, когда его вынудила к этому алжирская война. Однако уход из НАТО приобретал немедленное и громкое звучание, при том что в военном отношении перемен было меньше, чем полагали наблюдатели.

Генерал и близкие ему люди приводили многочисленные аргументы: не подобает доверять иностранному военачальнику руководство военными операциями, подразумевающими участие французских войск; генерал Эйзенхауэр в 1944 году с легким сердцем собирался оставить Страсбург, не думая о политических последствиях даже кратковременного возвращения нацистов в город. Катастрофа была предотвращена благодаря вмешательству генерала де Голля. В более общем плане Генерал неоднократно повторял, в частности выступая в Институте высших военных исследований, что война, если, к несчастью, разразится, должна быть французской, вестись за французские интересы под руководством французских властей. Этот принцип становился тем более императивным, что риск войны возникал не столько в Европе, сколько в остальном мире: Франция не хотела быть вовлеченной в конфликт где-нибудь в Юго-Восточной Азии или на Ближнем Востоке, в войну, которая ее не касалась прямо. Наконец, последний довод: поскольку Франция обладала отныне сугубо национальными стратегическими ядерными силами, она неизбежно предусматривала собственную оборонную доктрину, которая, не будучи несовместимой с доктринами НАТО, не носила бы по отношению к ним подчиненного характера и не интегрировалась в них.

Разрыв с атлантизмом, произошедший между 1962 и 1966 годами, не вызвал во Франции громких дебатов. Замена администрацией Кеннеди принципа «массированного возмездия» на «гибкое реагирование» касалась самой сущности европейской безопасности и значимости американской гарантии ²⁴¹. Формула национальной независимости, автономной обороны льстила самолюбию французов. Им было хорошо известно, что американцы сохраняли свои войска на Старом Континенте; таким образом, защищенные Америкой, они тешили себя иллюзией, будто ничего никому не должны.

Что же думал сам Генерал? Я не раз в те годы ставил этот вопрос. Мне казалось очевидным, что «независимость», в смысле свободы маневра суверенного государства, была для него средством, но в еще большей степени самоцелью. Поскольку участие в НАТО умаляло или якобы умаляло эту независимость, он не нуждался ни в каком другом мотиве для разрыва. Франция должна была вернуть себе «независимость», какими бы ни оказались последующие цели. Что до этих последующих целей, то здесь каждый давал свободу своему воображению.

В 1966 году генерал де Голль широко развернул свое дипломатическое наступление на Восточную Европу, заговорил о согласии и равновесии Европы от Атлантики до Урала, не упоминая Соединенные Штаты; а потому комментаторы принялись размышлять о великом проекте: состоял ли он в том, чтобы ликвидировать последствия минувшей войны, а именно раздел Старого Континента на две части, образующие военные блоки и противопоставляющие друг другу свое оружие и свою решимость? Генерал при каждом удобном случае настаивал на коренном различии уз, связывающих между собой европейцев, и уз, объединяющих их с американцами. Германскую проблему предстояло решить европейцам, прежде всего соседям «срединной страны». Следовало ли понимать, что конечная цель Генерала — устранить присутствие Соединенных Штатов на Старом Континенте и расширить независимость Франции до европейской независимости, основанной на «добром старом союзе» с Россией? Верно ли, что, попытавшись сбросить «американское иго» при помощи альянса с Бонном, Генерал преследовал теперь ту же цель на совершенно ином пути — русско-французского альянса?

Может статься, что именно таким и было голлистское представление об умиротворенной и избавленной от железного корсета двух блоков Европе будущего. Но, как я уже говорил выше, возражая Андре Зигфриду, мне никогда не удавалось убедить себя в том, что Генерал желал роспуска Атлантического союза или НАТО, по крайней мере в ближайшей перспективе. Да, он неоднократно заявлял, что взаимное устрашение двух великих держав, пришедшее на смену одностороннему устрашению Советского Союза Соединенными Штатами, радикально меняет мировую обстановку. Отныне никто не может знать, послужит ли ядерное оружие Соединенных Штатов защите Европы и когда это случится. Он говорил о возможности войны, которую две великие державы вели бы на территории третьих стран, например европейских, взаимно оберегая собственную территорию. Однако я с трудом мог поверить, что стратегическая ядерная сила первого поколения — «Миражи-IV», уязвимые как на земле, так и в воздухе, — затыкали дыры «ядерного зонтика» Соединенных Штатов. Я полагал, что генерал де Голль хочет отнять у Соединенных Штатов привилегии, приобретенные в первые послевоенные годы, уничтожить любую форму или видимость вассалитета по отношению к защитнику, заявить во всеуслышание о независимости Франции и при этом сохранить безопасность, которую обеспечивало ей присутствие германо-американской армии между советской империей и французскими границами.

Эти комментарии на тему голлистской дипломатии чрезвычайно раздражали ее мастера. Я не занял раз навсегда позиции «за» или «против»; часто я одобрял политику, критикуя вместе с тем аргументы официальных представителей власти. В качестве примера возьму статью от 1 декабря 1964 года, написанную по следам парламентских дебатов по поводу второго военного программного закона: я констатировал, что приоритетные усилия направлялись в область ядерных вооружений и что в 1970 году «смогут быть модернизированы, самое большее, две или три дивизии». Я не критиковал это распределение военных расходов, но выявил их подлинное значение, независимо от официальных объяснений.