Если мой анализ советского общества грешил оптимизмом, то нельзя ли адресовать тот же упрек анализу обществ западного типа? Не спутал ли я «тридцать славных лет» с нормальным развитием так называемой капиталистической экономики? Не лежат ли в основе вызвавшей столько споров формулы «конец идеологии» преувеличенная оценка экономического роста, взгляд через розовые очки на будущее промышленно развитых стран, оптимизм, опровергнутый кризисом, охватившим весь мир с 1974 года? В этом упреке есть доля истины, но всего лишь доля.
В 50-е и 60-е годы меня, как многих, поразили темпы роста европейских стран (5–6 % ВНП), примерно вдвое превышавшие те, которые в свое время вывели на первое место Соединенные Штаты. Конечно, я считал, что эти необычные темпы не удержатся до бесконечности.
Комиссия «1985» предполагала, что вплоть до этой даты послевоенные темпы роста не снизятся. Крупнейший из французских экономистов, Э. Маленво, склонялся к мысли, что послевоенную эпоху характеризует, по сравнению с довоенной, качественный сдвиг, вызванный многими факторами (в частности, повышение уровня кадров, управляющих экономикой), и потому современные темпы (5–6 %) могут оказаться новой нормой. Когда меня пригласили высказать свое мнение перед комиссией, я, не колеблясь, выразил сомнение, что эти гипотетические годовые темпы роста удержатся до 1985 года. В то время я не располагал никаким весомым аргументом, чтобы обосновать мой скептицизм, к которому отнеслись вежливо и безразлично.
Если я не убедил комиссию, вина за это лежит на мне. Ни комиссия, ни я не упомянули о низкой цене за энергию как об одном из обстоятельств, способствовавших быстрому развитию промышленно развитых стран. Я сделал упор на другие факторы, объяснявшие «чудо», как то: внедрение новых производственных технологий и методов организации в Соединенных Штатах и преимущество, заключавшееся в следовании за страной-пионером, образование большого рынка в Западной Европе, полученный шанс преодолеть отставание, причиненное войнами и потрясениями в период между двумя войнами. Тем не менее мне казалось вероятным, что европейский рост замедлится, как только производительность на Старом Континенте приблизится к уровню Нового Света.
Почему ни комиссия, ни я (насколько мне помнится) не упомянули о нефти и ее цене? Мы все знали, что потребление нефтепродуктов увеличивалось примерно на 12 % ежегодно. Легко было предвидеть, что годовое мировое потребление превысит три миллиарда тонн много раньше 1985 года. Продолжение этой кривой наталкивалось на непреодолимые препятствия до наступления названной даты; во всяком случае, неизбежный рост цен на нефтепродукты должен был, задолго до 1985 года, так или иначе изменить условия осуществления европейского чуда. В 1956 году, когда разразился суэцкий кризис, я констатировал во введении к работе «Надежда и страх века», что впервые Европа не контролирует пути снабжения своей промышленности: «В сравнении с Советским Союзом и Соединенными Штатами, Западная Европа, третья зона промышленной концентрации планеты, обладает величайшим изъяном: она ввозит извне значительную часть потребляемых продуктов питания (Великобритания покупает половину), сырья (цветные металлы, хлопок, шерсть); наконец, со времени последней войны она зависит от внешнего мира в том, что касается ее снабжения энергией… Учитывая эту необходимость импорта энергии и сырья, не знаменует ли суэцкий кризис новый этап превращения Европы в вассала и сателлита?» Я предсказывал, — конечно, это само собой разумелось, — что в течение ближайших десятилетий энергетическая и сырьевая зависимость Европы возрастет. Соединенные Штаты будут покупать все больше сырья, либо потому, что их собственные рудники истощатся (железо и медь), либо желая сохранить свои резервы (нефть). Не предвидя абсолютного дефицита, я усматривал впереди «ожесточенное соперничество за политический контроль над источниками энергии и сырья». Несмотря на драматические перипетии 1956 года, я твердо держался центрального тезиса: «Утратившие свое могущество метрополии — Франция, Великобритания, Германия — могут, подобно Голландии, обратить в процветание свой имперский закат».
Впрочем, предыдущее утверждение было подправлено другим: «Потеряв свои империи, свою способность действовать вовне, европейцы сдались на милость и того могучего государства, чьи граждане богаты, и того могучего государства, чьи подданные бедны, и тех слабых государств, чьи народы влачат жалкое существование».
Мой оптимизм в отношении экономического роста никогда не заходил так далеко, чтобы предполагать исчезновение классовой борьбы в немарксистском смысле, то есть конфликтов между классами или социальными категориями за распределение национального продукта или за улучшение условий труда; я отрицал только тезис о рабочем классе, осознавшем себя и свою революционную волю, стремящемся к другому общественному устройству, в котором господство пролетариата придет на смену господству буржуазии. В известном смысле, думается, я не ошибся в главном: прогрессирующая экономика, даже без радикального изменения способа распределения доходов, имеет тенденцию скорее к сварливой удовлетворенности, чем к возмущению и насилию[179]. Моя книга называлась «Разочарования в прогрессе», я написал ее в 1964–1965 годах, до студенческого взрыва, задолго до нефтяного кризиса 1974 года. Эта книга, также написанная к случаю, явилась откликом на просьбу издательства «Британская Энциклопедия», ставшего американским. По случаю двухсотлетия знаменитой энциклопедии ее редакция, в частности профессор Р. М. Хатчинс, экс-президент Чикагского университета, решила, что обычным ее томам со статьями в алфавитном порядке должны предшествовать обширные обзоры. Их окрестили roof articles;[180] это, в сущности, целые книги по нескольку сотен страниц.
Я воспользовался случаем, чтобы осветить темную сторону так называемого развитого общества, мимо которой прошел в трех курсах лекций. Прибегнув к трем концептам — равенство, социализация, универсализация, — я представил три проекта современной цивилизации, каждый из которых содержит в себе диалектику или, говоря проще, противоречия. Стремление к равенству наталкивается на неуничтожимые реальности, на социальную стратификацию, не важно, отождествляем ли мы ее или нет с классовым обществом; стремление каждого быть уникальной, незаменимой личностью плохо согласуется с социализацией индивидов общественными инстанциями — семьей, школой, коллективами; ничуть не лучше согласуется оно с неизбежной иерархией индустриального или вообще производственного порядка. Мечта о едином человечестве, идеология примирения народов и государств еще не преобразовали традиционную анархическую систему государств, основанную на силе, а не на праве.
Короче говоря, книга «Разочарования в прогрессе» не противоречит видимому оптимизму теории роста, но ставит ему пределы. «Тридцать славных лет» научили нас тому, что экономический прогресс, увеличение производительности труда могут улучшить положение всех; что ежегодно приумножаемые общественные ресурсы позволяют дать больше Петру, не отбирая у Павла. Но это отнюдь не означает, что экономический рост устраняет или хотя бы уменьшает неравенство, примиряет между собой людей или, еще менее, народы и идеологии. И десталинизованный Советский Союз оставался врагом Запада. Рабочий, состоящий в профсоюзе, защищенный системой социального обеспечения, по-прежнему подвержен превратностям конъюнктуры, зачастую вынужден заниматься монотонным трудом.
Техника позволяет людям управлять силами природы, но не общественными силами. История продолжается; она усиливает контраст между частичным господством над природой, достигнутым благодаря науке, и бессилием планификаторов — и на Востоке, и на Западе.
В каком смысле анализы индустриального общества подсказали формулу «конец идеологий» или, точнее, «конец идеологической эры» (со знаком вопроса)? Так я назвал заключение «Опиума интеллектуалов». Мой друг Э. Шилз дал заголовок «Конец идеологий» своему отчету, опубликованному в газете «Интернэшнл геральд трибюн», о большой конференции, организованной в 1955 году в Милане Конгрессом за свободу культуры. Даниель Белл взял то же выражение для названия сборника своих статей. Дебаты на эту тему продолжались несколько лет в Соединенных Штатах. Один автор посвятил им сборник текстов[181]. Студенческие волнения 60-х годов и всплеск их идеологий сделали на первый взгляд смешной миротворческую интерпретацию политико-интеллектуальной жизни.
