Смерть Верещагина повергла Петю в отчаянье. Этот человек волновал его необычайно. И чем старше становился Петя, тем больше понимал он творения художника.

Картины Верещагина он мог «пересказывать» часами.

В солнечном мареве осеннего дня Наполеон дожидается на Поклонной горе «делегации бояр» и ключей от Москвы. На лице завоевателя — нетерпение, гордая самоуверенность и затаенное презрение. Безмолвием и пожаром встретила его русская столица.

Наполеон в сопровождении своих маршалов идет по Кремлевской стене. Теперь на его челе — отчаянная злоба, а в глазах растерянность.

И, наконец, вековые березы вдоль Смоленского тракта — немые свидетельницы позора армии «двунадесяти языков».

Под снегом похоронены разбитые орудия, зарядные ящики, трупы солдат. И по этой зимней, заснеженной дороге впереди закутавшихся в свои плащи маршалов, в зеленой шубе и меховой шапке, с палкой в руке бредет «Великий Бонапарте».

Да, Верещагин… Какого человека поглотила Артурская волна! Петя с необыкновенною отчетливостью понял, что на пороге юности встречают его грозные, таящие в себе тяжелые испытания события. Надо быть к ним готовым. И кто знает, может, очень скоро жизнь толкнет его, Петю, на самый гребень девятого вала…

Вот какие раздумья бередили душу Пети, когда он возвращался с матерью и Наденькой с выпускного вечера в корпусе. Торжество омрачилось еще и другим обстоятельством: Наденька получила извещение о гибели в первых боях с японцами дяди — поручика Галицкого.

— Третий раз сиротой становлюсь — сказала она сквозь слезы.

Маргарита Викторовна крепко сжала ее руку у локтя.

Из-за угла выскочила группа бедно одетых мальчишек.

— Кадет, кадет — красная говядина! — заорали они.

— Опоздали, опоздали! — ответил им в тон Петя и с невольной грустью добавил: — Отныне я уже не кадет, а простой смертный.

Маргарита Викторовна и Наденька тихо засмеялись.

Дома все сели за празднично уставленный стол. Пришел Данилка. Маргарита Викторовна поцеловала его и усадила рядом с собой.

— Дорогие мои! — сказала она, обведя молодых людей заблестевшими от слез глазами. — Пусть каждый произнесет тост, в котором отразит самое заветное. Это традиция нашей семьи.

Она налила в рюмки красного вина.

— Начнем с Данилы Георгиевича. Прошу.

Данила покраснел от неожиданного обращения к нему по имени и отчеству. Петя улыбнулся: в день окончания кадетского корпуса старшим братом Николаем мать и его звала по имени и отчеству, подчеркивая этим, что детство кончилось и он стоит у порога самостоятельной, «взрослой» жизни.

Данила встал — коренастый, широкий в плечах, с темным пушком над верхней, еще по-детски припухлой губой.

— Я хотел бы начать свой тост с зачтения выписки из Аттестационного журнала, — произнес Данила, стараясь говорить соответствующим столь значительной минуте басом, но то и дело срывался, к собственному огорчению и удовольствию Маргариты Викторовны, которая находила необычайно забавными эти милые потуги юноши.

— «Кадет седьмого класса, — продолжал Данила, — Петр Нестеров обладает острым умом, любит математику, физику, рисование и черчение. Чрезвычайно настойчив в принятых решениях, проявляет динамический характер…»

— К чему этот панегирик? — вскочил Петя. Он терпеть не мог, когда его хвалили, и теперь разозлился на Данилу.

— Садись, Петр Николаевич, — строго проговорила мать. — Ну, как не скажешь, что у тебя «динамический характер», когда ты минуты не посидишь спокойно. Тост перебивать нельзя. Продолжай, Данила Георгиевич!

Данила поперхнулся при новом обращении к нему по имени и отчеству, отчего Наденька, хоть и была грустна сегодня, едва не прыснула, и продолжал.

Маргарита Викторовна, сквозь туман от снова нахлынувших слез, видела открытое, красивое лицо Петюшки. Высокий белый лоб, почти прямые линии бровей над большими серо-голубыми глазами в рамке темных ресниц, круглый, еще совсем нежный «девичий» подбородок. Пускай зовет она сегодня его Петром Николаевичем, для нее он навек останется Петюшкой, Петенькой.

Отлично учился в кадетском корпусе Николай, окончила с похвальным отзывом институт благородных девиц Сашенька, но так, как о Пете, о них не писали…

Нет, напрасно она считала себя несчастливою и временами в приступе лютой вдовьей тоски жаловалась на судьбу, оставившую ее одну с четырьмя детьми.

— Еще не все! — воскликнул Данила. — Слушайте: «Кадет Петр Нестеров — идеальный тип будущего офицера с ярко выраженными высокими моральными качествами и храбростью, могущего увлечь за собой подчиненных в бою».

Данила оглядел всех горящими глазами.

— Маргарита Викторовна! Вы просили сказать про самое заветное… Вот я и сказал… про самого лучшего друга моего!

Данила обхватил руками Петю и стал покрывать его лицо поцелуями.

— Пусти!.. Обезумел… Право, обезумел! — отстраняясь, смущенно бормотал Петя.

Порыв Данилы был понятен и дорог Маргарите Викторовне. Она выпила с давно неиспытываемым восторгом. Потом снова наполнила рюмки, переглянулась с Наденькой и громко проговорила:

— Петр Николаевич, твой черед.

Петя поглядел на Наденьку, затем, встретясь глазами с матерью, ответил:

— Чего ж мне говорить, когда я — «идеальный тип»? Вот уж не думал, не гадал, что меня «типом» нарекут!

Все засмеялись.

— И все-таки скажу, не могу сегодня молчать. — Петя глубоко дышал. Лицо занялось румянцем. — Я хочу выпить за маму мою, за Маргариту Викторовну!

Данила и Наденька захлопали в ладоши.

— Я помню, как маме предложили поместить меня в сиротскую школу «Белого креста». Маме тогда было очень трудно… как, впрочем, и сейчас… Мама посмотрела на меня — я этого взгляда никогда не забуду! — и сказала: «У Пети нет отца, но пока я жива, сиротой он не будет». И правда! Я не был сиротой. Так выпьем же за то, чтобы долгие годы жила наша Маргарита Викторовна, чтобы доброе сердце ее согревало нас всю жизнь!

Все выпили.

— Бетти, налейте еще! — пропел Петя, обращаясь к Наденьке и подставляя рюмку.

Она налила вина и выпрямилась — тоненькая и гибкая. Бледное от волнения лицо обрамляли густые темные волосы.

— Петя… Петр Николаевич сказал, что он не чувствовал себя сиротой, — тихо произнесла Наденька, и вдруг ее сдавленный голос приобрел силу: — Я тоже не была сиротой. Нельзя быть сиротой в доме, где немало нужды, но еще больше ласки, дружбы, сердечного тепла. Я предлагаю выпить за дом Нестеровых — милое прибежище мое!

У Маргариты Викторовны дрожали губы…

Она была в своем любимом строгом платье из темно-синего шелка, с высоким, кончающимся у самого подбородка воротничком. Светло-русые волосы и белое, с тонкими чертами лицо делали ее значительно моложе своих лет.

Как любил Петя молча глядеть на мать — самую красивую на свете! И сейчас, может быть, в последний раз сидя за столом родного дома, Петя вдруг подумал, что, в сущности, обидно редко виделся он с мамой — в субботу вечером да в воскресенье.

Как это мало для того, кто с такой жадностью тянулся к ее ласке, к необыкновенному свету ее глаз, к ее чистому глубокому голосу!

— Родные мои… — начала она почти шепотом. Что-то одухотворенное и гордое и вместе с тем необычайно грустное было на ее лице. — Нет, должно быть, на земле человека, счастливее меня… В чем счастье мое? В том, что я дала жизнь, выкормила и, подобно птице, выпустила в полет своих птенцов. Я знаю, крылья у них крепкие, а сердца честные! И вот сегодня… выпускаю в далекий полет Петюшку… Петра Николаича… Дай бог тебе счастливого полета!

Петя выбежал из-за стола, обнял мать. «О, какие сильные руки у Петеньки, — думала она, задыхаясь от счастья, от неистовых объятий и поцелуев сына, — а давно ли руки эти были крохотными и слабенькими… Боже, как быстро бежит время!..»

Наденька подсела к роялю и заиграла знакомый романс. Она то и дело оглядывалась на Петю, точно приглашая его начать.

Маргарита Викторовна и Данила тоже смотрели на него в ожидании.