Веня слушал отца молча, но в нем все клокотало, все противилось этой философии обреченности. Он был молод, высок, широкоплеч, обладал силой и, как мы уже сказали, жаждой славы. Он выступал в состязаниях по боксу и часто уходил с разбитым лицом, но с лаврами победителя.

Однажды, правда, ему пришлось испытать на себе всю жестокую справедливость отцовских слов.

Вениамин выступал в соревновании по французской борьбе со здоровенным верзилой, оказавшимся, как впоследствии стало известно, ставленником одесских миллионеров братьев Пташниковых.

Тела борцов переплелись, и в продолжении всей борьбы трудно было сказать, кто возьмет верх. Но вот оба повалились на подмостки, и одна лопатка Вениамина Добржанского уже коснулась пола.

В публике начался шум и свист. Все повскакали с мест. И вдруг Вениамин услышал крики братьев Пташниковых:

— Егор! Его-ор, жми жида!.. Жми жи-да-а!..

Что-то неимоверно горькое и твердое подкатило к: горлу. Не понимая сам, что делает, Вениамин искусал в кровь губы, обуреваемый диким, сумасшедшим стремлением не сдаться, — умереть, но не сдаться! Он освободил прижатое противником колено и, упершись ногой в пол, страшным усилием перекинул через себя борца и прижал его к полу мертвой хваткой.

Свисток судьи оборвал неистовые вопли толпы. Тут и там раздались рукоплескания. Равнодушная, густо накрашенная девица вынесла лавровый венок и надела его Вениамину на шею.

А он стоял с запекшейся на губах кровью, бледный, глухой ко всему, кроме не перестававшего звучать в душе вопля: «Жми жида! Жми жи-да-а!..»

Позже Вениамин познакомился с любимцем Одессы, спортсменом и летчиком Сергеем Уточкиным.

Он горячо привязался к нему, строил планы новых состязаний по боксу, борьбе, держал вместе в ним велосипедный магазин, бегал смотреть, как Уточкин спускался на своем гоночном автомобиле по самой длинной в мире лестнице — от подножия памятника Ришелье до портовой эстакады.

Чувствуя, что уступает Сергею Уточкину решительно во всем, Вениамин уговорил отца бросить Одессу и переехал в Киев.

Здесь, ослепленный триумфальным успехом синематографа, Добржанский увлекся фотографией и поступил работать в фирму Шанцера.

Третьего дня его вызвал хозяин. Лицо его сияло:

— Послушайте, Вениамин, вам выпал счастливый случай прославиться. Вы спросите — какой? Имейте терпение и слушайте. Я договорился с капитаном Линно: мой фотограф садится на аэроплан и летит вместе с поручиком Нестеровым. Вам ничего не говорит эта фамилия, Вениамин? Это тот самый поручик, что часто кувыркается в небе над Киевом, и у многих дам в это время случается обморок. Слушайте дальше, Вениамин! С этим поручиком летит мой фотограф, летит в дальний перелет. Вместе с поручиком Нестеровым вы побиваете мировой рекорд в авиации. Что? Разве это не шумная слава? В пути вы фотографируете все с большой высоты и ваш синематографический фильм обойдет все синематографы России. Что? Разве это не успех, который вам даже не снился?..

Через час Вениамин Добржанский был уже на Сырецком аэродроме.

— Где можно увидеть поручика Нестерова? — спросил он у молодого солдата или моториста (он был в серой рубашке с завернутыми рукавами), надевавшего тяжелый пропеллер на носок мотора.

— А вы репортер? Из «Киевской мысли»? — вместо ответа спросил тот, нахмурясь.

— Нет. Я представитель фирмы Шанцера.

— Час от часу не легче. Хотите заключить договор на платные полеты перед почтенной публикой? Ничего у вас не выйдет!

— Послушайте, — разозлился Вениамин Добржанский, — почему вы отвечаете за поручика Нестерова?

— Очень просто! Потому что я и есть тот самый поручик!

Вениамин ахнул от удивления и, шагнув к Нестерову, ухватился за лопасть пропеллера.

— Господин поручик! Я полечу с вами. Я никогда не поднимался на аэроплане, но воображение подсказывает мне, что это будет похоже на прогулку на сковороде по преисподней. Что ж, я готов!.. Мировой рекорд — это такая штука, ради которой можно рискнуть свернуть себе шею!..

Петр Николаевич молча смотрел на незнакомца с пылкими жестами и горящими, по-детски наивными, голубоватыми глазами.

«Безумец, — подумал Петр Николаевич. — Право, безумец!.. Но откуда ему стало известно о нашем перелете?..»

— Господин… Не имею чести знать вас… — сказал Нестеров.

— Добржанский! — подсказал чудаковатый представитель фирмы Шанцера.

— …передайте хозяину фирмы, что я не могу принять его предложение.

— Его принял капитан Линно.

Петр Николаевич изумленно поднял брови, но в эту минуту — легок на помине! — появился и сам капитан. Он подошел со стэком в руке — длинный, прямой, величественно-холодный.

— Ктэ такэй? — спросил Линно у Нестерова, показав стэком на Добржанского.

— Меня прислал господин Шанцер, — ответил за Нестерова Вениамин.

— А-а… — произнес Линно, не поворачивая головы. — Этэт челэвек пэлетит с вами и будет фэтэграфирэвать.

— Господин капитан, — сказал Петр Николаевич, резко повернув пропеллер и поставив его вертикально. — Со мной должен лететь механик Нелидов. Он крайне нужен в дальнем перелете.

— С вами пэлетит фэтэграф, — невозмутимо проговорил Линно. Потом, подумав, выдавил на лице гримасу, чем-то отдаленно напоминавшую улыбку, и добавил:

— В синематэграфе вы увидите себя и весь перелет.

Петр Николаевич скрипнул зубами. Хотелось бросить все и крикнуть капитану Линно: «Летите сами со своим стэком и „фэтэграфэм“!»

Переждав, покуда утихнет прилив раздражения, Петр Николаевич сказал с неожиданной для самого себя просительной нотой в голосе:

— Позвольте, в таком случае, заявить ходатайство, господин капитан, чтобы процент от сбора при демонстрации будущей синематографической картины отчисляли в пользу Российского Воздушного Флота.

Линно молча кивнул и ушел, играя стэком…

Всю ночь Вениамин не спал. Он то и дело вскакивал с постели, проверял синематографический аппарат, пересматривал запасные кассеты. Потом ложился в кровать и думал, думал…

Его обуревали сомнения. Он часто читал в газетах о гибели авиаторов. Небо жестоко мстило тем, кто дерзал врываться в его голубые, с земли кажущиеся такими безмятежными, просторы.

Сумеет ли он, Вениамин Добржанский, сохранить самообладание, находясь высоко над землей на утлом суденышке, именуемом аэропланом? Как он будет себя чувствовать там, среди туч, над пропастью. А ведь ему придется там не просто сидеть, а работать с синематографическим аппаратом.

Старый Лазарь Добржанский, узнав о новой затее Вениамина, сказал, что бог наказал его, дав ему блаженного сына.

Утром Вениамин облачился в новый чесучевый костюм («Если разобьюсь, так в новом…»), надел мягкую серую шляпу и на лучшем в Киеве фаетоне — с извозчиком рассчитывалась фирма! — покатил на аэродром.

— Фирма Шанцера! — в один голос объявили Миша Передков и Вачнадзе, увидав фотографа. Они стояли у аэроплана Нестерова, получая от командира перелета последние наставления.

— Теперь, кажется, все готово, — сказал Петр Николаевич, кивнув Добржанскому. — Взлетаем по одному. Над Купеческим садом пристраиваетесь. Внимательно следите за моими сигналами. Час добрый!

Передков и Вачнадзе побежали к своим аэропланам. Вениамин недоумевал: он ожидал многолюдную толпу, цветы, речи провожающих, музыку. А тут строгое, бледное лицо поручика Нестерова, несколько торопливых, непонятных слов, и он уже садится в жиденькую фанерную кабинку аэроплана.

И это называется первый в истории дальний групповой перелет аэропланов на побитие мирового рекорда!

Кто-то накинул Вениамину на плечи кожаную куртку. Он поднял голову — на него глядел механик Нелидов, добродушно улыбаясь.

— Наденьте мою тужурку: на высоте холодно. И шляпу придется оставить.

Механик протянул ему пробковый шлем.

— Спасибо, — растроганно сказал Добржанский.

— Ежели в небе будет вас мутить, достаньте в правом кармане соленый огурчик.

— Спасибо! — повторил Вениамин и вдруг, направив на механика аппарат, стал фотографировать.