— Хозяйка! Эй, хозяйка!

Все в избе проснулись. Жена Онуфрия полезла на печку и видит: дед колотит кулаком по печке и кричит:

— Хозяйка! Люди! Пустите в хату, замерзаю!

Жена Онуфрия зажгла лучину и давай бранить мужа:

— Дьявол окаянный! Нализался и теперь детей пугаешь!

Дед Онуфрий увидал свою избу, свою старуху и облегченно сплюнул:

— Тьфу! На собственной печи заблудился!..

Петр Николаевич хохотал раскатисто и неудержно, закинув назад голову, а мотористы улыбались с самодовольной снисходительностью:

— У нас и не то припасено, глядите только, Петр Николаевич, не распаяйтесь, как самовар без воды…

Под конец долго, до сумерек, пели песни. Тенор Нестерова лился чистой и сильной струей. К ней присоединялась светлая и нежная Наденькина запевка. Исподволь, тихо вступал хор мужских голосов — задумчивых, густых, и вот уже разлилась песня широкою, могучею рекою…

Чумазая любопытная гатчинская детвора усеяла забор сада, и казалось, стоит взмахнуть рукою, как они вспорхнут и разлетятся, будто воробьи.

Любил вот так сумерничать Петр Николаевич.

Песня трогала, согревала сердце. Она была доброй, как мать, и хотелось вверять ей самые сокровенные думы…

Сегодня Наденька была особенно оживлена. Через час должны собраться гости, а ей еще предстоят немалые дела — расставить посуду, положить на блюдо поросенка и водрузить на его розовую голову разноцветный венок из моркови, капусты и соленых огурцов, нарезать тонкие ломтики ветчины, раскупорить бутылки с вином, уложить в вазы печенье и конфеты, надеть только что принесенное портнихой платье с ажурным кружевным воротничком, — господи, мало ли дел у молодой хозяйки, когда она ждет гостей!..

Петр Николаевич писал письмо матери.

«Мама, пишу тебе, и слезы капают на бумагу из глаз моих. Не волнуйся: я только что кончил натирать хрен. Торжество превеликое: после усиленной тренировки твой Петушок сдал последний экзамен на звание военного летчика! Пришел домой и дотемна играл на фортепиано „Жаворонка“. Хоть на дворе и поздняя осень, а у меня в душе нынче распустились все почки. Весна, мама, и какая весна!

Помнишь, ведь совсем недавно, погрузив на себя пудовый планер, бежал я за „мотором“, которого нахлестывал кнутом любезный Петр Петрович. А теперь тридцать лошадей мчат меня в небо!

Хорошо, мама, в воздушном океане: кругом такие светлые дали, такое широкое раздолье, что и сам становишься светлее, чище.

Третьего дня летал ночью. Взлетел с тревогою: ни зги не было видно, только слева мигали выставленные в одну линию фонари „летучая мышь“. Возникало ощущение, немного похожее на то, с каким прыгал я в детстве с высокого обрыва в Волгу.

Я поднялся, набрал высоту, и от сердца отлегло. Внизу — золотые строчки огней Гатчины, а вдали — светлое зарево Петербурга. Вспомнился Лермонтов:

Стало самому смешно: „ангел“ только что отбыл трое суток домашнего ареста. Не бойся, мама! Не за пьянство, не за буянство. Просто летал чуточку не так, как предусмотрено правилами. На мою беду, мне открылась ужасающая глупость этих правил…»

В дверь постучались. Петр Николаевич с сожалением отложил письмо. С детства он любил беседовать с матерью. И теперь, когда ему минуло двадцать пять лет (другие в этом возрасте разговаривают с матерями с ласковой покровительственностью и преимущественно не выходят за пределы семейной темы), он писал ей как старому и верному другу о своих замыслах, неудачах и радостях…

Дверь отворилась, и гости, бог весть каким образом успевшие собраться все вместе, один за другим стали входить в комнату и, конечно же, начинали с того, что прикладывались к ручке Наденьки.

Здесь была вся учебная группа, кроме Зарайского: он не разговаривал с Нестеровым после их столкновения из-за Нелидова. Все были в парадной форме, при кортиках, а Вачнадзе даже надел шпоры, и по комнате плыл их нежный звон.

— Что это ты, князь, про старое вспомнил? — спросил Петр Николаевич, кивнув на шпоры.

— Не могу отвыкнуть. Музыка! Мой папа писал сонаты, а сын пристрастился к звону шпор. Я где-то слышал, что однажды на царском смотру, когда оркестр заиграл гимн «Боже, царя храни», под императором Александром закружилась в вальсе лошадь. Конфуз был страшный. Государь пришел в неистовый гнев и приказал строжайше расследовать этот случай. Оказалось, интенданты проглядели родословную лошади: ее мать когда-то принадлежала дрессировщику и выступала в цирке.

Все расхохотались. Митин и Лузгин смеялись, взявшись за руки. Они все делали вместе: бранились, гуляли с девицами, кутили в ресторанах. Однажды Митин совершил неудачную посадку и подломал консоль левого нижнего крыла. Товарищи советовали Лузгину: не летай. Тот печально улыбался в ответ и молчал. Через два дня Лузгин на посадке боковым ударом срезал начисто правую ногу шасси и поломал правое нижнее крыло.

— Еще одна поломка, — кричал на него Стоякин, — и я выгоню вас вместе с Митиным!

Теперь и Лузгин и Митин, оба побагровев одинаково, дружески хлопали Вачнадзе по плечу:

— Князь Жоржик скажет!

— Его только слушайте!

Миша Передков, сняв фуражку, воскликнул:

— Господа! Вы читали сегодня «Русское слово?»

Но в это время дверь отворилась снова, пропуская Стоякина и Веронику Петровну.

Петр Николаевич шагнул к Веронике Петровне и, целуя ей руку, услышал, как она шепнула:

— Видите, я великодушна. Пришла, несмотря на недавний наш с вами разговор о необитаемых островах.

— Простите, Вероника Петровна, — пробормотал он смущенно.

Наденька увидела, как покраснел Петр Николаевич, и ей показалось, будто он дольше, чем это принято, целовал руку гостье. Глухая неприязнь шевельнулась в сердце Наденьки: она немало была наслышана о любовных интригах этой гатчинской львицы.

Вероника Петровна расцеловала Наденьку в одну и другую щеки и проговорила, певуче растягивая слова:

— Боже, как вы обворожительны в этом платье, Надин! Вы выглядите в нем совсем девочкой, эдакой, знаете ли, гимназисточкой в пору первой любви… Восхитительно!

Наденька вспыхнула. Ей было противно и это банальное сравнение с гимназисточкой, и приторно-сладкие, с затаенной насмешкой глаза Вероники Петровны.

— Вы раздаете комплименты, как вяземские пряники! — шутливо погрозила ей пальцем Наденька и пригласила гостей к столу.

В последнюю минуту пришел Нелидов. Он долго ходил вокруг дома, брался за ручку двери и опять возвращался и, наконец, решился: Нестеров сказал ему, что если он не придет — дружбе конец!

Стоякин, увидав Нелидова, недовольно нахмурился. Нелидов смущенно топтался на месте, не смея сесть к столу.

Петр Николаевич порывисто поднялся и усадил механика рядом с собой.

— Дорогие друзья! — сказал он, побледнев и оглядывая всех гостей. — Мы собрались в знаменательный вечер. Окончена школа, и завтра нам прочтут приказ — куда ехать каждому из нас. Позвольте же поднять тост за того, кто остается, за того, кто дал нам крылья, за поручика Стоякина!

Все поднялись. Тонко зазвенели бокалы. Стоякин почувствовал, как дрогнула его рука и вино потекло по пальцам. Он выпил залпом и, не закусывая, ответил Нестерову:

— Спасибо, поручик! Спасибо, господа! Я был с вами строг, много бранился, простите меня за это.

Офицеры зашумели:

— Полно, господин поручик!

— Мы знаем, у вас доброе сердце!

— Закусывайте!

Гости принялись за поросенка, и вскоре от него остался лишь один хвостик, закрученный в виде штопора.

Вероника Петровна сидела напротив Петра Николаевича, часто поглядывая на него с улыбкой.

Наденьку злила эта лукавая, таившая в себе что-то одной ей, госпоже Стоякиной, известное, улыбка.

«Ревнуешь?» — молчаливо спрашивала себя Наденька и тут же отвечала: «Нет! Просто… противно глядеть, как старая, уже порядком облезлая кошка набивается в любовницы. И хоть бы капелька стыда была в этой женщине!»