Миша взобрался на стул и прочел вслух стихотворный ответ Петра Николаевича. Он все время глядел в сторону Зарайского, и в блеске его глаз, в торжествующем выражении заалевшего лица читалось:

«Что, господин хороший? И мы не лаптем щи хлебаем!»

Появился Стоякин. Он кого-то искал. Передков спрыгнул со стула, подбежал к инструктору:

— Вы кого ищете, господин поручик?

— Нестерова.

Петр Николаевич подошел к Стоякину.

— Поручик, отправляйтесь-ка, голубчик, спать. Завтра вам вылетать самостоятельно.

Стоякин произнес эти слова тем особенным хрипловатым голосом, в котором было что-то отцовское, заботливое. Петр Николаевич вытянулся и, хоть голова закружилась от острой радости и появилось сумасшедшее желание тут же на паркете заплясать лихо и безудержно, с достоинством ответил:

— Слушаюсь, господин поручик! Благодарю!

— Благодарить будешь, когда взлетишь и сядешь, — улыбнулся Стоякин и ласково подтолкнул Нестерова к выходу.

Миша выбежал на улицу вслед за другом.

— Петруша! — воскликнул он, обнимая Петра Николаевича. — Как я рад, дружище!.. Признаюсь тебе: когда Стоякин начал с «князьков», мне было обидно за тебя. Ты летаешь лучше нас всех, а в самостоятельный полет тебя не выпускали.

— Ну, хватил ты, брат! — смущенно заметил Петр Николаевич. — Пока Стоякин сидит за спиной, — мы все летчики, а как останешься один — так и душа в пятки:

— Нет, не поверю! — горячо сказал Передков. — Я убежден, что ты ничего-ничего не боишься. И случись война, я хотел бы быть вместе с тобой. Мы бы совершили подвиг, уверяю тебя!..

Петр Николаевич расхохотался. Ах, юноша, юноша! Он еще совсем ребенок. Но какая, все-таки, восторженная и чистая душа!

Давно прошли светлые белые ночи, но и сейчас стоял тот своеобразный серебристый полумрак, так характерный для северных ночей. Луна ныряла в белые, как снег, сугробы облаков. Ветер шумел в тугой листве кленов и лип. В привокзальном парке играл полковой оркестр, наполняя тихие улицы задорными и веселыми звуками мазурки.

— Пойдем ко мне, Мишутка! — пригласил Петр Николаевич. — Попьем чайку. А может, что-нибудь и погорячей найдется. Послушаешь, как мы с Надей музицируем.

Передков молча принял приглашение…

На крыльце, обхватив руками колени, сидела Наденька. Миша всегда испытывал странное чувство, разговаривая с женой Петра Николаевича. Она была с ним одних лет, и это давало ему основание держаться с ней довольно непринужденно. Но одновременно она стала матерью двоих детей, и тут уж дистанция была изрядной.

У него не повернулся бы язык назвать ее по имени, как обращались к ней другие.

— Надежда Рафаиловна, — довольно твердо сказал Миша, и Наденька сразу уловила в его тоне волненье, смешанное с гордостью.

— Завтра Петруша полетит один! Понимаете? Один!

Наденька прижала к груди руки, спросила срывающимся голосом:

— Как же это? Так скоро…

Петр Николаевич пожалел, что не предупредил Мишу не говорить о предстоящем полете. Теперь Наденька вся измучится, дожидаясь утра.

— Полетим. Дело нехитрое, — сказал он как можно спокойнее.

— А теперь, Надежда Рафаиловна, уложите Петрушу спать! — вдруг выпалил Передков. — А то он собирается — да минуют меня небесные громы! — выпить нечто погорячее чаю.

— Послушай, Мишка, — почти всерьез разозлился Петр Николаевич, — это называется на чистом русском языке предательством!

— За оскорбление расквитаюсь завтра, а пока — спокойной ночи! — смеясь проговорил Миша и быстро зашагал по улице.

Ночь была бессонной. Петр Николаевич знал, что и Наденька не спит, с тревогой и страхом думает о первом его полете. Он перебирал в памяти каждое замечание Стоякина, каждое движение ручкой и педалями.

Что труднее всего давалось ему? Посадка… Всякий раз, как идешь на посадку, — волнуешься. Миша даже сочинил шутливые стихи о том, что земля ревнует летчиков к небу и потому то и дело ставит синяки тем из них, кто зазевается.

— Почему Стоякин предупредил тебя о полете заранее? — неожиданно спросила Наденька голосом, в котором не было и тени сонливости.

Да, почему? Ведь и он совершал когда-то свой первый самостоятельный полет и знал, какие с этим связаны сомнения и переживания. Знал, несомненно. И все-таки предупредил… Чтобы не застать меня врасплох.

— Теперь ты не уснешь. Какой из тебя завтра будет летчик? — шептала Наденька.

— Спи, Дина. Стоякин — добрый человек, он хочет, чтобы я все основательно продумал.

Протяжно заливались петухи. «Третьи, должно быть», — думал Петр Николаевич в полудреме…

Стоякин опробовал аэроплан в воздухе, сделал два круга над аэродромом и сел.

— После ремонта «Фарман» стал строже на посадке, — сказал он, ни к кому не обращаясь, но это предназначалось для Нестерова.

«Догадывается, что у меня с посадкой не все благополучно», — нахмурился Петр Николаевич. Передков с тревожным недоумением наблюдал за своим другом. «Что это с Петром? Бледен, невесел…»

— Поручик Нестеров! — вызвал Стоякин. — Один круг!

Он отошел на несколько шагов от аэроплана, словно подчеркивая, что теперь аппарат переходит в полное распоряжение Нестерова.

У Петра Николаевича захватило дух от неожиданного и острого сознания сиротливости, покинутости всеми в эту решающую минуту. Такое чувство испытывал он малым ребенком, когда мать оставляла его одного поздно вечером в пустой квартире.

Офицеры не спускали придирчивых глаз с Нестерова. «Как поведет себя наш „полупризнанный герой?“ Похоже, что и он боится подняться…»

В это время к Стоякину подошел Нелидов. Отдал честь. Смуглое усатое лицо его улыбалось подобострастно и просительно.

— Ваше благородие! Дозвольте полететь… вместе с господином поручиком…

Петр Николаевич вздрогнул. «Нелидов поверил в меня. Жизнь свою доверяет!..»

Он решительно застегнул шлем и взобрался на сиденье. Краем глаза следил за Стоякиным и Нелидовым.

— Вот еще надумал! — недовольно бросил Стоякин. — По земле ходить надоело…

— Очень прошу, ваше благородие, — твердил Нелидов весь изогнувшись, и в каждой морщинке его лица дрожала мольба, будто от ответа поручика зависела сама судьба механика.

— Пускай полетит! — смеясь поддержали офицеры.

— Поможет Нестерову за воздух держаться!

Стоякин поглядел на Нестерова, напряженно застывшего на сиденье, потом на механика и махнул рукой:

— Ступай.

Нелидов как-то сразу преобразился, сверкая зубами, побежал к аэроплану.

— Готово, ваше благородие? — спросил он, берясь рукой за лопасть винта. В голосе механика почудилась Петру Николаевичу озабоченность друга — «не подведешь ли?»

«Не подведу, добрая, мужественная ты душа!» — хотелось ответить Нелидову, но Нестеров бросил взгляд влево — на бензиновый сектор и контакт, правой рукой взялся за ручку управления и крикнул сдавленным, каким-то не своим голосом:

— К запуску!

— Контакт!

— Есть контакт! — ответил Петр Николаевич, включая контакт и открывая бензин. Мотор стрельнул, будто над ухом ударили бумажной хлопушкой, и заработал.

Нелидов примостился сзади. Выруливая, Петр Николаевич услышал, как механик загудел над ухом:

— Ого-о-го-о! Не Зарайские мы, чать! Придет время, Пётра, мы и на Луну заберемся! Ого-о-го!

Аэроплан побежал. Все быстрее и быстрее. Петр Николаевич до боли сжимал ручку, до рези и слез в глазах всматривался в горизонт.

«Успею ли взлететь до деревьев? И что за дьявол посадил их здесь, будто назло летчикам?!»

Петр Николаевич не дышал. Ждал, когда аэроплан оторвется от земли… Наконец-то! Он облегченно вздохнул. Теперь пора отпускать ручку, чтобы аппарат полез вверх. Впрочем, нет, рано! Еще потеряешь скорость… От напряжения заныла рука. Но деревья, деревья! Не дай бог врезаться…

Петр Николаевич ослабил ручку управления, и аэроплан быстро пошел на подъем.

Нелидов притих. Он держался руками за подкосы с такой силой, что побелели ногти. «Случись чего… Костей не соберешь!»