Через полчаса, когда Петр Николаевич с пронзительным ржаньем носился уже на четвереньках, и дочь, сидя на спине отца, дергала его за волосы, изображавшие гриву, в комнату вошел высокий мужчина, одетый в синюю русскую косоворотку поверх черных, аккуратно выглаженных брюк. Вошедший сделал знак рукой Маргарите Викторовне, которой совсем не видно было за его широкой спиной, и продолжал молча наблюдать за игрой.
Потом он шагнул вперед и громко сказал, показывая на Петра Николаевича:
— Разве это конь? Вот я — конь! — С этими словами он заржал, необыкновенно точно подражая лошади.
Все — и Маргарита Викторовна, и Наденька, и Петр Николаевич, и маленькая Маргаритка — весело рассмеялись.
— Здравствуй, Петр Петрович! — сказал Петр Николаевич, протягивая руку.
— Здорово, Петюшка! Слышал я, ты летал на воздушном шаре?
— Висел, — махнул рукой Петр Николаевич. — На колбасе. В шутку меня колбасником называли.
— Ну, все-таки познакомился с высотой. Видел небо и землю так, как не видели мы, простые смертные.
— Не то, Петр, не то! Летать душа просит. А нынче, чтобы летать, нужно иметь большую мошну либо знатного дядюшку.
— Чепуху мелешь, Петюшка! Бьюсь об заклад, что мы с тобой станем летать очень скоро.
— Как? — изумленно отстранился Петр Николаевич.
— А так. Построим планер своей конструкции и поднимемся в нижегородское небо. Ого! — весело загудел Петр Петрович. — Мы еще с тобой прославимся. По крайней мере здесь, в Нижнем. Увидишь, как нас преславненькие гимназисточки (Наденька, заткните уши!) будут забрасывать записками с приглашениями на тайное свиданье!
Маргарита Викторовна с благодарностью глядела на Петра Петровича. Этот рослый крепыш — он был старше Петра Николаевича на десять лет — заражал ее сына веселой, какой-то очень деятельной энергией. Вот и сейчас, точно одним своим появлением Петр Петрович разогнал все тучи над головою Петра Николаевича, рассеял все мрачные и горестные мысли. В корпусе так преображал его один лишь Данила, но теперь тот далеко.
— Построим планер. Это идея! За это стоит тебя расцеловать, друже! — горячо воскликнул Петр Николаевич, будто только сейчас по-настоящему разглядел Петра Петровича и, обхватив шею друга, три раза поцеловал его в губы. — Вот! Это задаток! А остальное отплатят тебе твои гимназисточки… по запискам!
— Ха-ха-ха! — басовито хохотал Петр Петрович. — Дай бог! Мне перевалило за тридцать три, слышу, время говорит: «Переходи-ка, Петр Петрович, в лагерь пожилых. Остепенись, женись, отпусти бороду и выпиши газету „Биржевые ведомости“, ее читают все степенные люди». А душа перечит. Вот и порешил я остаться в лагере молодых.
— И не женился, и не отпустил бороды? — спросил Петр Николаевич, изображая укор и страх перед судьбою.
— И не выписал «Биржевые ведомости», — с притворным раскаянием ответил Петр Петрович.
Маргарита Викторовна рассмеялась. Не улыбнулась одна лишь Наденька, которая была сегодня в дурном расположении духа.
— Молодец, Петр! — похвалил Петр Николаевич.
— А среди Петров я не видал овец. Все молодцы!
Наденька поглядела в упор на Петра Петровича и проговорила странным, каким-то хрупким голосом:
— И охота вам ломать голову, будто не одна она у вас, а много!
— Вы о чем, Надежда Рафаиловна? — не понял Петр Петрович.
— О планере, который вы собираетесь строить.
Петр Николаевич впервые посмотрел на Наденьку загоревшимися гневом глазами.
— Надя!
— Не хочу быть вдовою! Не хочу, чтобы дети мои росли сиротами! Не хочу, слышите? Не хочу!..
На осунувшемся, покрытом едва заметными желтоватыми пятнами беременности лице Наденьки горели безумные, страдающие глаза. Маргарита Викторовна ласково обняла Наденьку за вздрагивающие в нервном ознобе плечи и увела в спальню.
Петр Николаевич смешался. Бросился вслед за женою, но мать не пустила. Что с Надей? Болезнь или… непримиримое осуждение его мечты?
— Нехорошо получилось! — растерянно произнес Петр Николаевич. — Еще не начинали дела, а уже панихида.
— Предпочтительнее панихида в начале, чем в конце! Женские слезы, что вешние воды: уносят с собою все дурное, и солнце становится все горячей, земля все благоуханней! Садись, Петюшка! Приступим к разработке принципиальной схемы нашего безмоторного летательного аппарата…
Маргарита Викторовна вернулась из спальни в гостиную, осторожно прикрыв за собою дверь. Два Петра склонили свои русые головы над большим листом бумаги. Петр Николаевич что-то быстро чертил карандашом, то и дело отбрасывая назад золотистые пряди волос.
«Петенька, — молча думала мать, прижав к груди руки, — какой трудный, полный опасностей и тревог путь выбрало твое сердце! Как боюсь я за тебя, родной мой!.. Сказать тебе о своих страхах, о своей печали? Нет, нельзя! Нельзя вселять в твою душу сомнения. Наденька не выдержала, сорвалась, и это плохо. Но если я расскажу ему о своих бессонных ночах, о горьких думах своих, будет в стократ хуже. Нет, не слезами надо оберегать Петеньку от несчастья…»
— Ну, два Петра, — громко и весело произнесла Маргарита Викторовна, подходя к столу, — покажите-ка мне, что у вас тут получается. Может, и я, старуха, полетаю над древним нашим Нижним Новгородом.
Петр Николаевич поцеловал ее руку, угадав движение материнского сердца. Петр Петрович стал объяснять ей устройство их будущего планера.
Маргарита Викторовна плохо понимала, но видя, как светлеет лицо сына, радовалась и кивала головой. Петр Николаевич встал, намереваясь итти в спальню.
— Не беспокойся, — шепнула ему Маргарита Викторовна, — я дала Наденьке брому. Все пройдет. Ей надо побыть одной…
5
Планер строили на веранде у Петра Петровича. Маргарита Викторовна сшивала полотно, а два Петра, орудуя рубанками и пилами, сооружали крылья.
Пришла Наденька. Ей было стыдно недавней вспышки отчаяния, молнией озарившей «дом Нестеровых». Ни Петр Николаевич, ни Маргарита Викторовна не заговаривали об этом.
— Берите рубанок, Наденька! — предложил Петр Петрович, смахивая рукой пот со лба.
— Нет, мне ближе наше женское орудие — иголка, — ответила она и подсела к Маргарите Викторовне.
Работа кипела. Петр Николаевич пел тихо и задумчиво:
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбачью он лодку берет
И грустную песню заводит,
Про родину что-то поет…
— Что ты будешь делать! — вздыхал Петр Петрович. — Песни люблю до страсти, а петь не умею. Как запою, так щеглы мои в обморок падают. — Он взглянул на две клетки с щеглами и добавил: — От зависти, должно быть.
Женщины смеялись. Петр Николаевич заводил новую песню, не поднимая глаз и не переставая водить по доске рубанком:
Бурное море — широкий Байкал,
Верный корабль — омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалечко…
Потом пела Наденька, и Маргарита Викторовна переглядывалась то с Петром Петровичем, то с сыном.
— Давно хотел я у тебя спросить, Петр, — сказал Петр Николаевич, откинув движением головы мягкие пряди волос, и почему-то поднял рубанок. — Помнишь, ты читал мне «Буревестника»? Я перебирал в памяти его дивные слова, когда был на своей «колбасе» в воздухе, перед бурей…
— Максим Горький еще одну песню сочинил, — произнес Петр Петрович, сверкнув взглядом — «Песня о соколе».
— Прочти, друже, если помнишь, — попросил Петр Николаевич.
— Если помню! — возмущенно встряхнул плечами Петр Петрович и начал, медленно и зловеще растягивая слова:
— «Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море».
Петр Петрович весь встрепенулся, изобразив на лице и в голосе тревогу, боль, смертельную тоску:
