— Кажется, все, — проговорил он. — Все, что я знаю из его вещей.
— А вот еще… — сказал Нестеров, и «Персюк» уступил ему место у рояля.
Петр заиграл. Руки его сначала несмело, потом легко и уверенно побежали по клавишам.
— Признаться, не слышал, — пробормотал «Персюк». — Откуда это?
— Новая опера «Кашей бессмертный». Ее еще не ставили в Петербурге. Я слышал эти фрагменты на одном частном концерте.
— Как вы его хорошо знаете! — воскликнул «Персюк» в изумлении.
— Я люблю его, — тихо ответил Петр.
— Любите? Да? И я люблю его! Кажется, не будь этого человека, не напиши он столько чудесных вещей — и я был бы нищий духом. Да что я! Мир обеднел бы, милостивый государь…
— Вы правы, — сказал Петр. — Его музыка делает нас чище, умнее, благороднее.
«Персюк» глядел на Петра лихорадочно блестевшими глазами, и что-то безумное, гневное, отчаянное сверкало теперь в них.
— Так вот, юноша… Эт-того человека… — он понизил голос до шепота, — эт-того гениального человека вчера… уволили из Петербургской консерватории!
— Не может быть… — растерянно произнес Петр. — За что?
— Заступился за арестованных студентов, — шепотом продолжал «Персюк». — Я сказал это только вам, потому что имел случай убедиться в доброте души вашей… Послушайте, юноша… Эт-то же… Мамай и тот не позволил бы себе…
Он махнул рукой и, сгорбившись, пошел прочь.
Петр хотел остановить его, спросить, откуда ему об этом известно, но, еще раз поглядев на скорбную, согнутую фигуру преподавателя, продолжал сидеть, уперев кулаки в клавиши…
«Вот „Персюк“ — соня, чудак, посмешище юнкеров… А кто знал, как любит он музыку? — подумал Петр. — Кажется, „Персюка“ самого уволили, до того потрясен человек…»
И вдруг Петр поймал себя на мысли, что он сам слишком спокоен. Да, он, Петр! Произошло неслыханное, страшное надругательство над великим композитором. И как можно хладнокровно думать об этом!
Солнечный луч широким золотым потоком падал на черную крышку рояля. Мириады пылинок плясали, носились, наскакивали друг на друга, а за лучом все оставалось безмятежным, недвижным…
— Старший портупей-юнкер Нестеров! — услышал он за спиной и вздрогнул: то был сам начальник училища.
Петр вскочил и вытянулся во фронт.
— Я полагал, что после «гибели» полубатареи у вас не будет музыкального настроения, — пошутил генерал.
— Музыка — не всегда средство для увеселения, ваше высокопревосходительство, — ответил Петр и покраснел.
Генерал почувствовал в голосе Нестерова нотки сдерживаемого раздражения.
«Непочтителен. Гм!.. Юнкер с апломбом», — подумал начальник училища и поднял брови над смеющимися и одновременно пристально-строгими темными глазами:
— Разве? А мне казалось… Ну, ну, сыграйте что-нибудь минорное.
Петр сел к роялю и заиграл…
Генерал смотрел, как хмурились белесые брови юнкера, как твердели и выпрямлялись его вздрагивавшие губы.
«Буря у него в душе. Вероятно, влюбился в какую-нибудь институточку с ангельским голоском и ямочками на щеках. Буря в стакане воды! Ах, юность, прекрасная все-таки пора жизни…»
Петр вдруг оборвал игру, поднялся — бледный, взъерошенный, вытянул руки по швам:
— Ваше высокопревосходительство! Осмелюсь… в нарушение субординации… обратиться по крайне важному делу.
— Слушаю, — едва заметно улыбнулся генерал. — «Ну, конечно, здесь замешана девчонка. Ему не терпится услышать, как она воркует. Сейчас он сочинит сердцещипательную историю про болезнь бабушки…»
— Ваше высокопревосходительство… Я прошу увольнения на один вечер. Только до отбоя. Мне совершенно необходимо…
— В чем заключается эта необходимость?
Петр побледнел еще более, помолчал, преодолевая колебание, и, решившись, произнес высоким, нервно вздрагивающим голосом:
— Из Санкт-Петербургской консерватории… вчера… уволен профессор Римский-Корсаков. Я хочу пойти к великому князю Константину Константиновичу ходатайствовать об устранении этой… несправедливости.
Теперь побледнел генерал. Он подернул правым плечом. Все в училище знали, что это было признаком крайнего раздражения и гнева. Голос генерала был холоден и чеканно-резок:
— Достойно удивления, как подобная нелепость могла прийти вам в голову! Юнкер Михайловского училища, если он намерен окончить его и стать офицером, не может быть занят… э-э… своевольными мыслями. Вы меня поняли, надеюсь, Нестеров?
Петр до боли сжал челюсти. Хотелось ответить генералу, что русский народ никогда не простит надругательства над своим гениальным композитором, но он сдержался.
В словах генерала слышалась недвусмысленная угроза. Отчисление из училища было бы равносильно смерти.
Служба в русской артиллерии — священная традиция семьи. Николай уже командует полубатареей. Через год сюда же, в Михайловское училище, пойдет младший брат Михаил. Надо сдержаться, во что бы то ни стало сдержаться.
— Понял, ваше высокопревосходительство!
— Ступайте!..
Генерал по-прежнему строго и пристально проводил Нестерова взглядом.
«Если бы этот мальчишка пошел к великому князю, на репутацию училища легла бы ужасная тень. Надо вызвать курсового офицера и велеть ему найти предлог для лишения чувствительного юнкера увольнения в город по меньшей мере на три воскресенья. Пускай немного остынет!..»
Генерал вынул платок, вытер вспотевший лоб. «Вот тебе и захворавшая бабушка!.. — сыронизировал он сам над собой. — Положительно, не поймешь нынешнюю молодежь. Мы были совсем другими…»
16
«Русский инвалид» напечатал высочайший приказ о производстве в офицеры и присвоении чина подпоручика юнкерам, окончившим Михайловское артиллерийское училище.
Молодые подпоручики готовились к царскому смотру в Красном селе. Каждый из них получил триста рублей на офицерское обмундирование и семьдесят рублей на приобретение седла. Все устремились к знаменитому петербургскому мастеру Савельеву за серебряными шпорами. Савельевское колесико на шпорах издавало неподражаемо тонкие, прямо-таки соловьиные трели.
Уже были присланы вакансии — в гвардейскую полевую и конную артиллерию, в армейские осадные полевые и крепостные части.
Все завидовали Нестерову: он стоял первым в списке распределения вакансий и ему была предоставлена счастливая возможность выбрать гвардейскую часть в Петербурге.
Но когда начальник училища произнес фамилию Нестерова, Петр встал и негромко, как обычно, отчетливо сказал:
— Прошу, ваше высокопревосходительство, назначить меня на Дальний Восток.
Все ахнули от неожиданности. Самому напроситься на край света! Да что он, с ума сошел, что ли?!
Николай Зарайский, поиграв плечами, на которых переливали золотом новенькие погоны, язвительно бросил:
— Несчастная любовь гонит утлую ладью Нестерова к Тихому океану.
— Это что — аллегория? — с усмешечкой спросил Лузгин.
— Какая к черту аллегория! Он женится на Наденьке — помнишь прехорошенькую институточку в Нижнем Новгороде?
— Неужели? — удивился Лузгин.
— Кто-то сказал, что любовь — это неизбежный для каждого человека период безумия, — вставил Митин, кося глазами в сторону Нестерова — слышит ли он их разглагольствования.
Лицо Петра было непроницаемо.
— Да, — продолжал Зарайский, — но если офицер намерен жениться до достижения им двадцати восьми лет, он должен внести реверс — пять тысяч рублей!
— Ха-ха-ха! — загоготал Лузгин. — Пока Нестеров собирает эти деньги, его Наденька успеет стать «Христовой невестой»!
— Вот он и выбрал Дальний Восток, там можно жениться без реверса.
Когда очередь дошла до Данилы, он подошел к столу и тоже попросил назначить его на Дальний Восток.
— Куда конь с копытом — туда и рак с клешней! — смеясь произнес Зарайский.
— Никола! — сказал долговязый узкоплечий выпускник, на котором погоны сидели с той небрежностью, которая характерна для вчерашних юнкеров. — Если мне память не изменяет, ты когда-то мечтал о небе?
