Почему-то вспомнились обложки книг из отцовского сундука и надписи мелкими буквами внизу — «Санкт-Петербург». Теперь Петру предстояло увидеть своими глазами «полнощных стран красу и диво».

Николай Зарайский, несколько раз приезжавший к отцу, считал себя знатоком Петербурга и теперь уверенно водил однокашников по городу. Они вытягивались в струнку и отдавали честь встречным офицерам.

По Невскому проспекту двигались несчетные тысячи людей, лихо проносились экипажи, сверкая свежим лаком и позолотой; кучера горластыми окликами пугали зевак; кричали газетчики — чумазые и шустрые мальчуганы; два городовых волокли в участок пьяного мастерового…

Кадеты прошли по Литейному мосту на Выборгскую сторону. Петр глядел на Неву и мысленно сравнивал ее с Волгой.

— И уже она и тише, — сказал он Даниле. — А все-таки, есть в ней что-то величавое!

— Это, должно быть, оттого, что ее опоясывают мосты, — отозвался Данила, который тоже грустил по Волге.

«Мосты… Который из них Кулибинский-то?» думал Петр. Он вспомнил великого умельца Кулибина.

— Вот и Михайловское артиллерийское училище! — громко возвестил Зарайский, показывая на длинное серое здание неподалеку от Литейного моста.

В вестибюле училища их окликнул дежурный офицер — величественного вида, щеголеватый, выхоленный капитан:

— Откуда?

— Из Нижегородского графа Аракчеева кадетского корпуса, господин капитан! — доложил Зарайский.

— Ваше высокоблагородие! — резко поправил офицер. Лицо его приняло недовольное выражение.

— Виноват, ваше высокоблагородие, — извинился Зарайский и, прищелкнув каблуками, козырнул.

— Удивляюсь вам, мальчик! Как вы отдаете честь? Какая-нибудь толстозадая купчиха и та лучше бы приветствовала офицера. — Он вдруг зычно скомандовал: — Смирно! Глаза на пр-раво!

Весь натянувшись, как струна, и выкатив свои светло-серые, почти бесцветные глаза, он пошел по направлению к высокой тумбочке, на которой стояла литровая бутыль с молоком (во время дежурства капитан не обходился без молока). За четыре шага до тумбочки с бутылкой, капитан приложил правую руку к козырьку фуражки одновременно с приставлением ноги.

«Шутник или самодур…» — подумал Петр и едва заметно улыбнулся.

— Вольно! — снова скомандовал капитан. — Что вам смешно? Вам, вам! — указал он на Нестерова.

— Я… право же… — смутился Нестеров.

— Похоже, что у вас во рту манная кашка. Слушайте! — капитан засыпал быстрой дробью: — Начальнику училища, командиру батальона и своему ротному командиру честь отдается становясь во фронт. Вот так! И глядите не курицей, а ястребом перед женитьбой!

Капитан встал во фронт и выкатил глаза.

— Вот так. Грудь колесом, задний фасад — ящичком! Повторите и проделайте!

Петр покраснел и, произнесши: «Начальнику училища…», — запнулся и умолк.

— Ну, дальше! — приказал капитан.

Нестеров молчал.

— Какие вы, однако… — проворчал он и с тою же внезапностью, с какою пришел несколько минут назад в дурное настроение, стряхнул с лица гримасу недовольства. — Ничего, м-мальчики, попадете ко мне в роту, я с вас живо кадетскую пыль вытряхну!

Что-то угрожающе-грубоватое и одновременно отеческое послышалось в этих словах вчерашним кадетам и они, в силу выработанной семью годами корпуса привычки, с покорной готовностью передали себя во власть нового начальства.

Прощай, волшебный мир свободы, промелькнувший коротким лучезарным сном в это необыкновенное лето!

Прощай, мир счастливых избранников судьбы, не знающих ни репетиций, ни маршировок, ни унылых, как осенний дождь, наставлений офицеров-воспитателей!

Теперь — снова муштра, снова лямка суровой службы под недремным надзором «усатых нянюшек»…

Капитан вызвал дневального и коротко распорядился:

— В баню!

Их постригли, помыли, одели в новенькую юнкерскую форму, каждому выдали шашку, увесистую, в окованных медью ножнах.

Петр надеялся в первые дни побродить по Петербургу, поглядеть исторические места, которые он отчетливо представлял себе из прочитанных книг.

Но с той минуты, как новоиспеченных юнкеров подняли в шесть часов утра, с той самой минуты Петр уже не принадлежал больше самому себе.

Проглотив кружку чаю и французскую булку, Петр в строю классного отделения отправлялся на занятия. Теория лафетов и пушек, топография, фортификация, высшая математика, электротехника, — боже, сколько разнообразнейших знаний принужден был копить в своей еще зеленой головушке бедный юнкер Михайловского артиллерийского училища!

Петр с увлечением изучал интересные, трудные науки, трудное всегда увлекало его.

Хуже всех предметов давалась химия взрывчатых веществ. Перед каждой репетицией он волновался, зубрил до головной боли формулы различных химических соединений (в корпусе его прозвали бы «зубрилой-мучеником»). А может быть, сказывалось малокровие, которое мучало его уже давно…

Однажды Петра вызвал к доске преподаватель химии Яровой-Раевский, Юнкера дали ему прозвище «Персюк» за орден Персидской звезды, с которым он никогда не расставался.

— Расскажите, милостивый государь, химический состав и технологию изготовления пироксилиновой шашки.

Пока Петр чертил на доске формулы, «Персюк» сложил пальцы правой руки меж пальцами левой и стал медленно крутить большими пальцами. Юнкера знали: это верный признак того, что «Персюк» скоро начнет дремать, — он страдал необыкновенною сонливостью.

Просыпаясь, «Персюк» обычно спрашивал:

— Так на чем мы остановились, милостивый государь?

Если юнкер не знал урока он, прищелкнув каблуками, докладывал к удовольствию всего класса:

— Ответил на все вопросы, господин профессор!

— Отменно. Садитесь, — рассеянно говорил «Персюк».

По училищу ходил анекдот, будто «Персюк» — старый холостяк — как-то сватался к одной вдовушке. И вот во время объяснения в своих чувствах к ней «Персюк»… уснул. Потом, проснувшись, спросил по обыкновению: «Так на чем мы остановились, милостивая государыня?..»

Теперь юнкера предвкушали очередное зрелище. «Персюк» задремал и наконец закрыл глаза.

У Нестерова получилась заминка с одной из формул. Юнкера бросали ему скомканные бумажки с развернутой формулой получения пироксилина, но Петр не поднимал падавших к его ногам шпаргалок — он упрямо хотел сам вспомнить злополучную формулу.

«Персюк» громко всхрапнул и открыл глаза.

— Так на чем мы остановились, милостивый государь?

По классу прошелестел сдавленный хохоток юнкеров. Нестеров вытянулся, и все уже ждали привычной фразы, но Петр сказал, покраснев до самых ушей:

— Я забыл формулу азотной кислоты, господин профессор.

«Персюк» потер глаза, внимательно и изумленно поглядел на Нестерова.

— Первого юнкера встречаю, который… который не воспользовался моей слабостью. Спасибо, друг мой! А формула азотной кислоты, — добавил он, повеселев, — формула азотной кислоты вот какая — записывайте!..

Три вечера в неделю — по средам, субботам и воскресеньям — юнкера бывали свободны. Николай Зарайский с «купчиками» Митиным и Лузгиным кутили в артистических кабачках либо проводили ночи в дымном чаду игорных клубов на Васильевском острове, на Елагине и еще бог весть каких увеселительных местах гульливого, не взирая на войну, Петербурга.

Петр с наслаждением зарывался в книги или ходил в Мариинский театр в сотый раз слушать оперу, каждую арию которой знал наизусть.

Сегодня Данила уговорил Петра пойти в артиллерийский исторический музей. Моросил мелкий, колючий от холода дождь. Тучи низко проносились над городом, гася блеск памятников и дворцов, одевая в серые тени неспокойную Неву.

Друзья уже подходили к Литейному мосту, когда раздался бешеный стук копыт. Казачья сотня аллюром летела по мосту.

— На «Лесснере» забастовка! — ни к кому не обращаясь, очевидно, по привычке разговаривать с самим собою, громко сказал высокий старик, неодобрительным взглядом проводив казаков.