— Нет, спасибо. — Я не доела первый, и он сиротливо лежал рядом со мной на салфетке. — Ну, и какие факты вы еще припасли?

— Кажется, миссис Грант была прижимистой особой. Она подробно записывала, когда и на что тратились деньги.

— Так уж и подробно?

— Да. На бытовые электроприборы, антиквариат, сухую чистку, молоко, хлеб, бензин… На все.

— Ничего себе.

— Вам не кажется это мелочностью?

— Возможно, она выросла в нищете. Или потом ее испытала.

— А, ну да, может быть. Но суть не в этом. Главное, все записи она делала в огромных бухгалтерских книгах.

— И что?

— Полицейские тщательно их изучили и обнаружили, что пропали три вещи.

— Какие?

— Картины. Ренуара, Сезанна и Матисса.

— Вы шутите?

— Нет.

— Как назывались картины Сезанна и Матисса?

Он сверился со шпаргалкой.

— «Яблоки и виноград в синей чаше». Это Сезанн. И «Нотр-Дам утром». Матисс.

Я встряхнула головой:

— Только подумать… Ренуар, Сезанн и Матисс!

— Вы хотите сказать, у Гранта был хороший вкус?

Я хмыкнула, давая понять, что вопрос неуместен.

— Когда были куплены картины?

— В сентябре 1945 года.

— У кого?

Уэс покачал головой:

— Не указано. В гроссбухе стоят лишь инициалы. Наверное, миссис Грант не считала нужным их расшифровывать, благо хорошо знала продавца. Мой источник утверждает, что картины были приобретены у «А.З.».

— Звучит, как автозаправочная станция. А картины купили одновременно?

— Ага.

— Не представляю, как можно было заниматься коллекционированием, когда вокруг шла война.

— Всякое бывает. В то время царил настоящий хаос. Может, Грант выручил друга, который нуждался в деньгах.

Я кивнула, позволяя Уэсу решить, что он сделал ценное замечание. Сама-то я не сомневалась, что Сезанн и Матисс так же, как и Ренуар, были украдены у семейства Брендер. Но делиться этой информацией мне пока не хотелось. Она была моей единственной козырной картой в этом деле. Не стоило раскрывать ее раньше времени.

— Сколько Грант выложил за картины?

— По десять тысяч за каждую. Наличными американскими долларами.

— Вот это да! Неужели наличными?

— Конечно. Уверен, в конце войны в Европе большинство сделок осуществлялись за наличные.

— Наверное, вы правы. Но почему в американских долларах?

— Полагаю, они уже тогда высоко котировались.

— Интересно. — Я помолчала, размышляя. — Но десять тысяч долларов — это же мизер за такие шедевры. Даже шестьдесят лет назад они стоили гораздо больше. Сколько это будет в переводе на современные доллары?

Уэс глянул на листок.

— Приблизительно сотня штук баксов.

— Невероятно. Сто тысяч за каждую картину!

— Дешево, что ли?

— Не то слово! — изумленно распахнула я глаза.

— А сколько они стоят сегодня?

— Я не знаю точной цифры, для этого нужно провести исследование. Да и вариантов масса. Но на аукционе 1999 года Сезанна продали более чем за шестьдесят миллионов.

Уэс недоверчиво уставился на меня:

— Вы серьезно?

— Конечно. Поэтому если сегодня кто-то приобретет Сезанна за сотню тысяч долларов, я поздравлю его с чертовски выгодной сделкой.

— Но мы же не знаем, сколько стоил Сезанн в то время.

— Почему? — возразила я. — Если мне не изменяет память, в середине сороковых годов полотна импрессионистов продавали за несколько сотен тысяч долларов.

— Другими словами, можно предположить, что Грант получил картины фактически даром.

— Как знать! Иногда ценность художественных произведений растет в геометрической прогрессии, иногда цены остаются неизменными, а иногда и падают. Это чистой воды коммерция. Произведение искусства стоит ровно столько, сколько за него готов отдать покупатель, и не больше.

— Как же вы тогда устанавливаете цены?

— Все зависит от обстоятельств. Насыщен ли рынок подобными предметами, сколько они стоили на последней распродаже, не случилось ли с ними чего-нибудь экстраординарного… Например, если мастерская отличного художника сгорела дотла вместе с половиной его работ, цена тех, что сохранились, взлетит до небес. А если его стиль вдруг вышел из моды, то, наоборот, грохнется. Сезанн, проданный несколько лет назад за шестьдесят миллионов, может и сегодня стоить не один миллион даже при условии, что шестьдесят миллионов были своего рода отклонением. Я хочу сказать: не зная точно, сколько стоил Сезанн во время войны, нельзя определить, приобрел его Грант за бесценок или нет.

— А Матисс? Сколько сейчас стоит он? — продолжил допытываться Уэс.

— Не знаю, — отмахнулась я. — Много.

Репортер прилег на покрывало и тихо присвистнул.

— Оказывается, порой мы многого не знаем о наших соседях.

— Верно, — согласилась я. — Заставляет задуматься, правда?

— Как вы считаете, откуда в то время Грант смог достать тридцать тысяч наличными?

— Кто знает? Разве вы не сказали, что его родители были состоятельными людьми?

— А ведь и правда, преуспевающими владельцами ранчо. — Уэс потянулся. — Итак. — Он сел и спрятал шпаргалки в карман. Затем подмигнул мне и улыбнулся. — Как, по-вашему, я заслужил право на эксклюзивное интервью?

— А тик не помешает вам его взять?

— Какой такой тик? — обиделся он.

Я подмигнула ему.

Он смутился.

— Ладно, забудь об этом. Итак, я справился?

— Конечно. Вы не просто справились, вы все сделали на отлично, — искренне похвалила я.

Он действительно проделал огромную работу, за короткий срок вытащив на божий свет множество фактов. Я была просто потрясена его пронырливостью.

С кривой ухмылкой он протянул мне раскрытую ладонь. Я хлопнула по ней и закатила глаза: «О Боже, эти современные детишки!»

— Готова? — спросил он.

— Давно.

Он поднялся, схватил мой надкусанный пончик и закинул его в холодильник. Я, встряхнув, очистила покрывало от песка. Мы двинулись через дюны к машине под песню Синатры «Они не могут отнять у меня этого».

Дорога в Портсмут была не менее ужасной, чем дорога к пляжу. Уэс проскочил на красный свет в центре города, я уставилась в окно, ожидая увидеть патрульную машину, но вместо нее заметила серебристый фасад, на котором красовалась надпись: «Тягучая ириска». Это был кондитерский магазин, который всплыл в распечатках телефонных звонков мистера Гранта. Забавно, раньше я его не замечала. Наверное, потому, что не слишком любила сладкое.

Я оглянулась на магазин. Он был еще закрыт. Впрочем, пустынным был весь квартал, наполненный заведениями, ориентированными на туристов. Оно и понятно — март. В июле даже в воскресное утро здесь будет бурлить жизнь.

— И каков наш следующий шаг? — спросила я.

— Я доведу до конца начатое. — Уэс похлопал по карману со шпаргалкой. — А вы что намерены делать?

— Даже и не знаю. Столько всего надо обдумать. Вы позвоните мне, если узнаете что-нибудь новенькое?

Он пообещал. Высадив меня перед моей машиной, он сказал:

— Знаете, а я вам верю.

— В чем?

— В том, что вы не убивали мистера Гранта.

Горло свело спазмом — так меня тронула его вера в мою невиновность. Сглотнув, я с улыбкой коснулась его плеча:

— Спасибо, Уэс. Ваша поддержка многое для меня значит.

Проводив репортера взглядом, я направилась в закусочную — пошла на поводу у своего желудка, издававшего голодное урчание.

Усевшись около стойки и заказав яичницу с беконом, я прикрыла глаза. Рядом гудели голоса, шелестели газетные полосы, громыхали кофейные кружки. Я словно попала в кокон, образованный размеренным ходом жизни. Почувствовав себя спокойно и уютно, я сосредоточилась на информации, полученной от Уэса.

Чем дольше я размышляла над ней, тем сильнее меня охватывала тревога. Она заставляла меня куда-то бежать, что-то делать. Единственное, что меня удерживало на месте, — это незнание, куда бежать и что делать.

Казалось, будто я случайно забрела на сцену в разгар спектакля и в испуге озиралась, не понимая, что вокруг происходит.