Герберштейн не раз бывал в Московии и писал о том, что видел сам. А если чего-то сам не видел, то так и сообщал:

«Мне рассказывали, я этому не поверил, но все же передаю вам».

Молодой Герберштейн – знаменосец штирийской кавалерии

Как писатель Герберштейн стоял, по мнению Барона, выше всех своих предшественников и выше многих последователей, как бы вне всякого ряда. Барон считал, что трудно создать преамбулу к описанию Московии лучше, чем это сделал Герберштейн, и готов был взять его слова эпиграфом к собственной будущей книге:

«После того как много говорилось и писалось о полночных странах мира, особенно о горах и истоках знаменитых рек, равно как и об обычаях и образе жизни народов; после того как было отправлено не одно посольство к великому князю в Москву, которые сообщали о том много необычайного и даже кое-что совсем невероятное, случилось так, что и мне было поручено отправиться послом в те страны: в Польшу и Литву к королю Зигмунду и в Москву к великому князю Василию. Господин Матвей Ланг, кардинал зальцбургский, человек весьма известный, опытный и почтенный, со всей серьезностью убеждал и увещал меня запоминать тамошние события, что я и делал с усердием, как памятуя о его советах, так и сам по себе, и записывал все настолько хорошо, как только мог.

Но после кончины императора Максимилиана я был еще раз отправлен в те края нынешним римским королем и моим всемилостивейшим господином Фердинандом, причем мне было особо поручено и наказано разузнать религиозные обряды и прочие нравы и обычаи народа. Посему я снова расспрашивал и разузнавал о том, что записывал раньше, и то, что было многократно подтверждаемо многими свидетелями, принимал за достоверное.

Баронский герб Герберштейна с символами его путешествий

Хотя я совершил множество далеких путешествий, всякий раз с важным посольством: к королю Христиерну в Данию, к курфюрстам майнцскому, саксонскому, бранденбургскому и к двум братьям герцогам мекленбургским; также в Зальцбург, Айхштетт, Баварию, несколько раз в Швейцарию и затем в Венгрию; через Венецию, Феррару, Болонью, Рим и Неаполь верхом, а оттуда в Испанию морем, в Сардинию, Минорку, затем Ивису и Майорку, где меня застала сильная буря, затем через Францию, Пьемонт, Милан, Брешию, Верону, Виченцу и Фриуль снова на родину; неоднократно в Венгрию и Чехию; много раз в Польшу и Литву, а также к немецким князьям, а затем ко всемогущему и удачливейшему Сулейману, императору турецкому, – я ничего не писал о тех краях, о нравах тех народов, ибо множество почтенных, известных и ученых мужей бывали там и бывают постоянно, о чем и писали, так что я не считаю возможным сделать это лучше их.

Но о тех краях, в которых никто из писавших о них до сих пор не бывал, да и сейчас редко кто бывает, я хочу, по приказу и по дружескому совету, довести до общего сведения, что я видел сам и что узнал благодаря согласному свидетельству многих. Я надеюсь, что для того, кому доведется побывать в тех странах или говорить с теми, кто приедет из тех стран, мои записки послужат основанием разведать все еще более подробно, дабы внести более определенности в знания о предмете, столь долго пребывавшем в неизвестности. Встречая – и неоднократно – в моих писаниях такие вещи, какие я почерпнул из тамошнего историописания и перенес сюда, пусть любезный читатель примет во внимание, что я ничего не хотел менять в пересказе того, что беру оттуда, желая привести как достоверное, так и их заблуждения.

Франкфуртское издание «Записок о Московии» Герберштейна, 1576 г.

Поэтому я очень прошу всех, кто будет держать в руках мою работу, как она есть, благосклонно принять и прочесть ее и с пользой для себя применить мой многотрудный опыт, ибо я писал это ради общей пользы, пусть худо, но правдиво».

Барон охотно подписался бы под каждым словом своего далекого предшественника, хотя не всегда и не во всем бывал с ним согласен.

Герберштейн писал таким ярким языком, так правдиво, так правдоподобно (это тонкое различие открывалось далеко не всем читателям), что почти все, кто писал после него, нередко просто повторяли его книгу. Веронец Александр Гваньини, к примеру, через тридцать лет после Герберштейна издал собственную книгу, очень большая часть которой состояла из выписок, сделанных из «Известий о делах Московитских». Гваньини, кстати, сам в Московии не бывал, хотя долгие годы провел на службе польского короля. Правда, он дополнил своего негласного учителя Герберштейна описанием тирании Ивана Васильевича Грозного, страницами яркими и жестокими. Всегда ли достоверными? Барон твердо решил, что его труд не будет простым описанием деяний московских государей, смут, мятежей и казней, что нередко сотрясали Московию. Император ждал от него иного, не истории, но наставления для будущего.

Александр Гваньини

Вспомнив об этом, Барон призвал своего главного секретаря и посоветовал ему, чтобы тот, разыскивая старые записки, старался по возможности избегать излишне жестоких описаний. Барон, в молодости служивший в войсках императора и отличавшийся незаурядной храбростью, теперь не любил грубости и насилия, и старался, если получалось и если это не шло вразрез с кодексом чести солдата и дипломата, уклоняться от них. Существовала и более серьезная причина для смягчения его будущего повествования. Он не хотел, чтобы его труд постигла печальная судьба книги Иоганна Георга Корба, которая не понравилась русским. «Дневник путешествия в Московское государство» вызвал гневные отклики русских. К Барону в свое время попало письмо русского резидента в Вене князя Голицына, который писал главе Посольского приказа Головину Федору Алексеевичу:

«Цезарь[11] хочет послать в Москву посольство, чего добивается Гвариент, бывший перед тем посланником в Москве. Он выдал книгу о состоянии и порядках Московского государства. Не изволишь ли, чтобы его к нам не присылали? Как я слышал, такого поганца и ругателя на Московское государство не бывало».

Сам посол должен был оправдываться перед русскими и писать им:

«Молю не винить меня в чужом деле. Я ни словом, ни делом в этом не участвовал. Это сочинение секретаря моего, и я над ним не властен. Как я могу отвечать за его книгу? Сверх того, по моему мнению, в ней более похвального, кроме некоторых смехотворных и неверных описаний».

Слов нет, в этом сочинении было сказано много неприятного для русских. Неприятного и не всегда справедливого. Что стоила хоть эта тирада:

«Весь московский народ более подвержен рабству, чем пользуется свободой. Все москвитяне, какого бы они ни были звания, без малейшего уважения к их личности, находятся под гнетом жесточайшего рабства. Даже турки не изъявляют с более отвратительной покорностью принижения своего перед скипетром своих Оттоманов. Так как москвитяне лишены всяких хороших правил, то, по их мнению, обман служит доказательством большого ума. До такой степени чужды этой стране семена истинной добродетели, что даже сам порок славится у них как достоинство. Не думайте, однако, что я желаю вам внушить то убеждение, что все жители это царства, по их невежеству и гордости, имеют такое понятие о добродетели. Между толиким количеством сорной негодной травы растут также и полезные растения, и между этим излишеством вонючего луку алеют розы с прекрасным запахом».