Мельниченко, легко раздвинув слушателей и ребят с плакатами «Наш мэр — Пригожа!», взявшихся неизвестно откуда, встал рядом с кандидатом.
— С объединением «Луч» дело обстоит немного иначе. В свое время его руководство тоже хотело работать честно, но, очевидно, местная власть сломала этих ребят. Ведь проверки прекратились? — спросил он и сам же ответил: — Прекратились. Будто бы все нормально? Нормально. Но сейчас мы снова перепроверяем эту фирму на предмет добросовестности, а ее контакты в горсовете — на предмет коррумпированности. Результаты будут очень скоро. И они расставят все точки над «и» и покажут, как говорил бывший президент, «ху из кто»! Имею честь вам доложить, что вчера прокуратура опломбировала производственные помещения объединения «Луч» и арестовала его счета.
— Правильно, Григорий Артемович, — выкрикнул какой-то плюгавенький человечек в белой рубашке при галстуке, но с ужасно грязным воротником, — правильно! Надо всех их, воров, к стенке поставить. Как в тридцать седьмом году. Тогда будет мир, покой и порядок…
— Ты что, отец, — оскалился юноша, стоящий рядом, — совсем из ума выжил? Ведь так только на кладбищах порядок наводят. Просто надо в этой стране всех заставить законы выполнять. Сверху и донизу.
— Вас заставишь! — скривился мужичок. — Вот у тебя — рожа сытая, одежда справная. Потому что деньги есть. А откуда ты их взял в наши времена? Что, законы выполняешь? Не смеши.
— А ты моих денег не считай! Я работаю от рассвета и до полуночи…
— На площади стоя? — съехидничал человечек.
У юноши заиграли желваки. Молодица в белых джинсах дернула его за руку.
— Не трогай его, Валера. Не видишь, у него уже стариковский маразм начался.
— Что-о-о? У меня? Маразм? — вдруг заревел мужичок таким голосом, какого невозможно было представить в его чахлом теле.
— Тише вы! — зашикали со всех сторон. — Дайте умных людей послушать!
Умный человек Виталий Мирошник в это время разглагольствовал:
— Григорий Артемович абсолютно прав! Все вы смотрите передачи моей телекомпании «Рандеву». Да, это — коммерческое предприятие. Но мы несем правду людям. И за это руководство города готово, без преувеличения, нас сожрать. Нас, журналистов, которые в нормальном обществе являются четвертой властью. Властью обычного человека. Впрочем, это, наверное, закономерно, поскольку такое распределение властных обязанностей невыгодно мошенникам из высоких кабинетов…
Я сморщил нос. Журналист, однако, нашелся! Молчал бы лучше. Отыскав глазами в толпе Ляльку, я заметил, что она тоже недовольно повертела головой.
— Я хочу, чтобы вы поняли одно, — продолжал Мирошник. — Только такие честные предприниматели, как Иван Пригожа, прошедшие трудный путь становления и набившие множество шишек и синяков, на своем собственном опыте знают, как бороться с высокодолжностными мошенниками. Именно такие люди, как Иван Пригожа, во время галопирующей безработицы являются настоящими творцами рабочих мест…
— Тва-а-а-рцы! — послышалось сзади. — От слова «твари».
И на меня дохнул такой крепкий запах водочного перегара, что даже в носу засвербело.
— Ты откуда взялся? — отворачивая лицо в сторону, спросил я у Алексиевского.
— Закончил проведение симпозиума по хемингуэевской тематике «Старик не в море — прощай, оружие!», — оскалился тот. — Заскочил в редакцию, услышал про митинг и — сюда.
— А про землетрясение местного масштаба у вас в редакции ничего не было слышно?
— Землетрясение? — изумился Алексиевский. — То есть колебание земной поверхности?.. Н-нет… Шутишь? Я бы сразу такое почувствовал.
Я ироническим взглядом смерил его довольно пьяную фигуру:
— Ну-ну…
— Иван Валентинович, — выплескивались голоса из гула толпы, словно искры из лавового потока, — Иван Валентинович, мы только за вас голосовать будем!.. Хватит Паламаренку над людьми издеваться!.. Не дайте ему снова выборы завалить!.. Смотрите, что за тучи?.. Нахозяйничался старый мэр. Надо нового… И нового, и молодого… Откуда же дым этот?.. Наш-мер-При-го-жа! Наш-мер-При-го-жа!..
Пригожа царственным жестом поднял руку:
— Спасибо, дорогие мои согорожане. Ведь только при вашей поддержке, только объединившись мы сможем что-то изменить в этом городе. Только вместе мы можем сделать так, чтобы Гременец хорошел и цвел, чтобы в нем никогда не было ни больших бед, ни мелких неурядиц…
И замолк, неожиданно поняв, что притихшая толпа его не слушает. Взглянул туда, куда было направлено большинство лиц, и медленно опустил руку.
Над крышами ближайших домов по ослепительно-голубой поверхности неба ползла большая черная туча. Даже — несколько туч, непрозрачная и физически-ощутимая тяжесть которых, соединяясь по самому низу и зловеще контрастируя с белыми стенами зданий, испарялась поверху мертвенно-серой кисеей. Казалось, что не тучи поднимаются выше и выше, а именно эта кисея впитывает в себя черно-угольные клубы и набухает, набухает ими, распластываясь уже в полнеба. Солнце словно покрылось пылью, отчего и сам свет его стал каким-то коричневым, медленным, распавшимся внизу на бледные пятна поднятых вверх лиц.
— Автозавод горит, что ли? — хрипло бросил кто-то в пространство вопрос, даже не надеясь на ответ.
— Нет, — зашевелилось рядом, — автозавод левее. Это, кажется, на химии…
— Точно!.. На нефтеперерабатывающем…
— Доигрался мэр…
— Да разве он виноват?..
— Виноват, виноват! Запустил хозяйство: вчера одна авария, сегодня — другая. У хорошего хозяина так не бывает…
— Да закройтесь, глупые! Может, оно не того…
— Что не «того»?.. Горит же что-то.
— И хорошо горит!
— Но что?..
— А давайте у мэра спросим. Он же рядом.
— Да, да, а ну-ка давай сюда мэра!
— Ребята, пошли к нему! Пусть все объяснит.
Толпа угрожающе загудела. Пригожа, Мирошник и Мельниченко о чем-то встревоженно переговаривались. Повеял ветерок, и мне показалось, что в нем ощущается запах гари. Вернее, намек на запах. Толпа зашевелилась и медленно, стоного начала перемещаться в сторону выхода из горисполкома.
В это время стеклянные двери, в которых отражалось тусклое солнце, резко распахнулись, и из них выкатился разгоряченный, весь какой-то взлохмаченный Паламаренко. И толпа, как единое существо, дернулась к нему.
Меня сжало со всех сторон, чуть приподняло над землей и потащило сквозь духоту потных рубашек, поднятой пыли и табачного перегара. Выпрямляясь как можно сильнее, я до боли вывернул шею, поворачивая голову назад, и закричал:
— Лялька! Лялька!
Она услышала меня и неуклюже взмахнула рукой с зажатым в ней блокнотом, но вязкое течение массы человеческих тел неумолимо отделяло нас друг от друга. Мельниченко что-то коротко выкрикнул в сторону Пригожи и побежал в обход толпы. За ним и Дмитрий с камерой на плече. Его глаз не отрывался от видоискателя, и я удивился тому, как это он не спотыкается. Лялька тоже хотела поспешить за ними, но Мирошник схватил ее за руку и начал что-то объяснять.
Кто-то больно толкнул меня локтем в бок.
— Твою в Юпитера, в православных христиан города Питера, — выругался я и, расслабившись, решил пока особо не барахтаться.
А люд крутой дугой уже окружил низенькие ступеньки, на которых замер несколько растерянный Паламаренко. Я в первый раз видел Олега Сидоровича в таком состоянии, и при иных обстоятельствах это вызвало бы у меня ливень иронических ассоциаций. Но сейчас я чувствовал лишь какую-то испуганную озабоченность. Но, как оказалось, напрасно.
Толпа внезапно замерла метрах в двух от мэра, и только задние ряды еще тихонечко шевелились по инерции. Настала короткая пауза, а потом кто-то самый смелый неуверенно воскликнул:
— Олег Сидорович, объясните, пожалуйста, что это оно горит?
— Да, да, что случилось?
— Вы же, наверно, в курсе дел…
— Это опасно или нет?..
Голоса были взволнованные, обеспокоенные, но почтительные. Злость в них исчезла, словно ее и не было. Появились какие-то просительные нотки. «Уважает-таки наш народ власть», — подумал я. И это непобедимое уважение граничит где-то с трусостью. Которая, впрочем, в мгновенье ока может перейти в яростную злость, не знающую никаких преград. Ни физических, ни моральных. А все потому что суть уважения, испуга и злости одна — поддержка равновесия между личной волей и волей твоего контактера.
