— Да, да… Однако же и нервов сколько человек на этой работе потратил!.. Например, только в последнее время и только с этой залипухой вокруг «Луча»…
— Вот, вот… Понимаете же! А сами еще добавляете Паламаренку неприятностей своими неграмотными статьями о нашем предприятии. Это же его ребенок!..
— Ну, все-таки и Пригожа как председатель профильной депутатской комиссии вложил сюда свои силы…
— Приго-о-ожа, — скривился Мороз и вытащил из ящика стола толстую папку, которая внезапно напомнила мне другую, виденную только вчера вечером. Так напомнила, что я даже вздрогнул. — Пригожа, — пренебрежительно фыркнул он еще раз. — Я являюсь членом этой комиссии, а вот здесь лежат документы, свидетельствующие о том, сколько раз Иван Валентинович вставлял нам палки в колеса. — И он рукой, на пальцах которой желтовато поблескивало три золотых кольца, прижал папку к столу. — Когда-то я вам, Сергей Михайлович, предоставлю возможность ознакомиться с ними. Сейчас — не время. Но, поверьте, документы довольно интересные.
Я решил вмешаться в разговор:
— Евгений Николаевич, а может, сейчас самое время ознакомиться с этими бумагами? Ведь, если учесть время выборов и ваше уважительное отношение к Паламаренку, именно они могут в данное время особо ему пригодится.
Мороз задумчиво посмотрел сквозь меня:
— А вы считаете, что Олег Сидорович не имеет подобных документов?
Я молча пожал плечами.
— Вот, вот… И поэтому мне кажется, что сейчас — не тот момент. Но о том, что такие документы существуют, наверное, догадывается и Иван Валентинович.
И он, лукаво прищурившись, посмотрел на Алексиевского.
«Ах ты, мокрица! — мысленно сплюнул я („мокрицей“ Мороза прозвали в далекие времена туалетного бизнеса). — Хочешь Иегудиила использовать?» И я вдобавок ко всему еще и чертыхнулся, совсем забыв о том, что мы тоже хотели использовать Мороза. Вообще, с моей точки зрения, взаимное использование — одно из самых болезненных явлений нашего времени. Впрочем, ничего особо страшного в этом нет, но если после подобных действий ты напоминаешь сам себе некоторый резиновый предмет одноразового использования, то…
Ехидно заверещал мобильный телефон, и Мороз небрежным движением руки поднес его к уху. Вторая рука у него так и осталась лежать на папке.
«Какие же фотографии просил передать мне Беловод?» — вдруг подумал я, переводя взгляд с папки на лицо директора рынка и с удивлением видя то, как оно расплывается в сладко-приторной — до тошноты! — улыбке.
— Да, да, Иван Валентинович, я вас слушаю, — запел он. — Да… Нет… А как ваши дела?.. Во-о-от как!.. Оч-ч-чень хорошо! Вы, вообще, такой везунчик, Иван Валентинович! — и Мороз вежливо захихикал, немного пригибаясь к столу.
Поняв, что звонит Пригожа, мы с Алексиевским обменялись ироническими взглядами. Но если в бородище Д. Раконова притаился чуть сдерживаемый хохот, то я ощутил приступ злого веселья. Ну надо же! Держит человек руку на папке с компроматом на другого и разговаривает с тем, другим, самым льстивым тоном, который только существует в этом мире!
— Что вы, что вы, Иван Валентинович! И мы всегда!.. — Вдруг Мороз посерьезнел и бросил на меня короткий взгляд. — Вот как… Да, на работе. Опоздал немного, правда. Хорошо… Хорошо… Нет, Иван Валентинович, не могу. У меня журналисты… «Курьер» наш и «Аргументы» киевские. Отобьюсь. Ладно, сейчас я его пришлю. Хорошо, а то что-то слышно плохо. Второй день связь ни к черту… До встречи, Иван Валентинович.
Мороз положил телефон, спрятал папку в ящик и нажал кнопку селектора:
— Марина, найди Юрия: пусть мотнется в «Аркаду», заберет накладные. Лично.
Потом он задумчивым взглядом скользнул по нашим лицам. Его гладкий лоб искорежила какая-то мысль. Даже видно было, как она ерзает за надбровьями.
— Знаете, ребята, идем-ка, я вас пивом угощу, — неожиданно сказал он. — За счет предприятия.
Алексиевский даже подпрыгнул на месте, а я с сожалением подумал о том, что напрасно убил еще несколько часов. Ведь информации было получено очень мало. Разве что я пришел к пониманию того, что если большинство команды Паламаренка состоит из таких вот «морозов», то должности мэра ему через некоторое время не видать как собственных ушей.
Выйдя на улицу, мы успели заметить, как Юрка Гемонович садится за руль уже упомянутого «мерседеса».
«Что-то этот субъект часто начал мне встречаться», — мрачно подумал я, наблюдая за тем, как Мороз весело разговаривает с Алексиевским. И меня несколько удивило явное изменение настроения «рыночника».
А базарная площадь бурлила. В глазах рябило от разгоряченных лиц, пестрых пакетов и яркой одежды. В ноздри ввинчивался запах бензина, дорогих духов, чеснока и селедки. Уши работали на грани восприятия стуков, возгласов, подвывания двигателей, ругательных — и не очень — слов. В общем, все органы чувств впитывали в себя всю прозу жизни во всем ее естестве. Вдалеке, за красными, словно окровавленными крышами павильонов виднелся золотой купол церкви, напоминающий собой огромную каплю сжиженного солнца, которая падает, падает и никак не может упасть на землю, поняв, наверное, в последний момент, что падает не туда, куда нужно.
Мороз легко рассекал толпу, и нам не оставалось ничего другого, как следовать за ним, словно двум кораблям за флагманским ледоколом. Внимательно осмотревшись, я понял причины непринужденности такой походки: трое быстроглазых юнцов (один — впереди, двое — по сторонам) незаметно раздвигали тесное сборище людей, и Евгений Николаевич проходил сквозь него, как нож сквозь масло. Алексиевский приблизился ко мне и негромко произнес:
— Слушай, Роман, пригляделся я к водителю морозовскому, и вот что мне подумалось: фигура его очень уж напоминает фигуру нашего магистра…
Честно говоря, я бы этому не удивился. И мне стало немного приятно от того, что иногда наши с Иегудиилом Шнеерзоном мысли идут все-таки в одном направлении. Впрочем, на очень коротком расстоянии идут. Поскольку минут через пятнадцать, когда я, высосав бутылку черного портера, уже подумывал о том, как бы оно повежливей исчезнуть, господни Алексиевский с господином Морозом весело обменивались местными сплетнями, и видно было, что первый из них никуда спешить не собирается. Однако кое-что я понял неправильно.
— А как полыхало, как полыхало, Евгений Николаевич! — шипя сигаретой, разглагольствовал Алексиевский. — Это было бы очень красиво, если бы не было очень плохо. Ведь свет повыбивало? Повыбивало. Люди в темноте сидели? Сидели. Ребятишки испугались? Испугались… Это, наверное, все «Луч» в игрушки играется. Правильно Олег Сидорович сделал, что немного им хвост прижал. Сильнее надо было бы! — Алексиевский сделал огромный глоток пива, даже в горле забулькало. — Ох и не люблю я, Евгений Николаевич, всех этих «дерьмократов», в которых, кстати, и Беловод ходит. От их игрищ если не страна, так станция какая-нибудь, но обязательно взорвется.
Д. Раконов намекал на былое диссидентство Беловода, доведшее его в свое время до сибирских лагерей, а потом вскинувшее на самый гребень волны перестройки. Однако после непродолжительного пребывания в Рухе Вячеслав Архипович отошел от политики и полностью погрузился в науку. Алексиевский же все это время оставался на поверхности взбудораженного океана, которым была тогдашняя страна, «мегафонил» на митингах, крутился среди «дээсовцев», а после пробовал даже сколотить какую-то анархическую организацию. Мол, демократия так демократия! Немного позже он перешел к почитанию таких личностей, как Гитлер, Пиночет и Эдуард Лимонов.
Впрочем, это, наверное, было закономерно. Ведь и вещество, долго болтающееся в проруби, обязательно пристает к кромке льда. Для свободного плавания оно не пригодно. И поэтому мне было очень неприятно, что именно Д. Раконов пренебрежительно отозвался о Вячеславе Архиповиче. Но я смолчал. И правильно сделал. Потому что цели своей Алексиевский все-таки достиг.
Мороз как-то облегченно выпустил изо рта сизоватую струйку терпкого «Кэмела» и загадочно ухмыльнулся:
