Царь стряхнул с себя сонную одурь, придвинул поближе «Санкт-Петербургские ведомости», лежавшие на столике, еще раз перечитал сообщение в разделе «Внутренние происшествия»: «Вчерашний день будет, без сомнения, эпохой в истории России. В оный жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков. Подстрекателям на Сенатской площади, гнусного вида во фраках, и пьяной черни император противопоставил кротость. Но когда увещевания не помогли, великодушный император вынужден был несколькими выстрелами из пушек очистить площадь, восстановив спокойствие, и народ со слезами славит милосердие монарха».

Вот так-то! Он встал, потянулся до хруста. Подойдя к зеркалу, протер безусое, безбородое лица мускусными духами, отчего оно порозовело. Все же дьявольски хорошо, когда тебе еще нет тридцати и предстоит великолепная жизнь. И еще не одна курочка постонет под тобой и будет благодарно целовать его руку, не монаршую, а просто мужчины в расцвете сил.

Он достал из ящика дневник в сафьяновом переплете с золотым обрезом. Страницы дневника были заполнены очень мелким почерком, по-французски. Полистал: «Смотрел развод 7-й роты Финляндского полка», «осматривал казармы», «поехал в конюшни», «объезжал вороную Спекуляцию»… Записи успокоили: в них была размеренность, выверенность, ясность. «Кушали вдвоем с женой у окна, встал из-за стола, дремал, разделся и спал».

О событиях последних дней писать почему-то не хотелось. Может быть, позже возникнет это желание. А сейчас он сел за письмо брату Константину в Варшаву: «Да будет тысячу раз благословенен господь, порядок восстановлен, и я доберусь до самого дна… Важно не потерять какую-либо нить».

Вспомнил вчерашний разговор с князем Трубецким.

Когда того в семь часов утра привезли во дворец и ввели к нему, Николай встретил заговорщика в полной форме и при ленте. Подойдя к Трубецкому вплотную, он пальцем дотронулся до лба князя и тихо спросил:

— Что было в этой голове, когда ты, с твоим именем славного рода, пошел в подобное дело? — И закричал гневно, на грохочущей ноте: — Гвардии полковник князь Трубецкой! Как тебе не стыдно быть с такой дрянью? У тебя красавица-жена, а тебя ждет ужасная участь. Ужасная! Ты погубил свою жену!

— Ваше величество, я виноват перед вами, — опустил голову Трубецкой, — но я готов искупить свою вину. Я вовлек в преступление других и не явился на Сенатскую, не желая взять ответственность за пролитие крови…

Царь протянул ему чистый лист бумаги:

— Пиши все, что знаешь! Тогда сможешь надеяться на мое милосердие. — И вышел из комнаты.

Николая Бестужева сначала привезли к морскому министру фон Моллеру — такому же борову и тугоумцу, как его брат. Двуглавые черные орлы впились в его эполеты. Последовали уже знакомые сентенции об утраченной чести и позоре на веки вечные. «Замарали мундир!» — рычал адмирал.

Вволю натешившись, он приказал по-прежнему связанного Бестужева доставить в Зимний, на Главную гауптвахту.

Дворец походил на штаб действующей армии. Появлялись и исчезали фельдъегери, вытягивались адъютанты, несли эполеты офицеры самых высоких рангов, позвякивали шпоры, сменялись усиленные наряды охраны. У каждой двери стояло по три часовых, у каждого окна — солдат с обнаженной саблей.

Бестужева ввели на гауптвахту — большую, ярко освещенную комнату. В ее углу было прислонено с дюжину шпаг. Дежурный генерал Левашев приказал своему помощнику принять и описать имущество капитан-лейтенанта. У него отобрали злополучный перстень, бисерный кошелек, золотую цепочку с аметистовой печатью, карманный компас.

— Пойдемте, — приказал генерал Левашев.

Они пошли длинными коридорами. Впереди — Левашев, позади Бестужева — караульный офицер Преображенского полка в шарфе с застегнутыми чешуями.

В пустынных залах Эрмитажа резвились на потолке купидоны, было светло, как на балу. Античные герои притаились за золотыми багетами.

Бестужев с эскортом миновал картину Сальватора Розы «Блудный сын» и вошел в сравнительно небольшую комнату, ярко освещенную канделябрами. За ломберным столиком, под портретом римского папы Климента IX сидел царь в сюртуке, застегнутом на все пуговицы и крючки, без эполетов. Когда Левашев представил Бестужева, Николай Павлович встал во весь свой саженный рост, сказал с горечью:

— И ты в комплекте? — Сделал знак Левашеву выйти. — Ну, рассказывай, как у вас было?

Бестужев стиснул зубы:

— Я не могу вести разговор связанным.

Будто теперь только это заметив, царь выругался:

— Переусердствовали, идиоты!

Позвав адъютанта-полковника, приказал ему развязать Бестужева.

— Я двое суток не ел, — сказал Бестужев, то сжимая, то разжимая отекшие пальцы.

Царь приказал тому же полковнику:

— Накорми его. И бутылку вина.

Сам же вышел в соседнюю комнату.

Бестужев присел за ломберный столик. Через несколько минут в дверях появился лакей в сверкающей ливрее, с подносом на вытянутых руках. Бесшумно подойдя к столу, мгновенно расставил прибор и так же бесшумно удалился с пустым подносом.

Адъютант постарался. Обед был не иначе как с дворцовой кухни: ботвинья со свежепросоленной осетриной, холодная индейка, тонкие ломтики вестфальской ветчины, спаржа… Вряд ли когда еще придется отведать такое угощенье. Но ни ножа, ни вилки не было — только одна серебряная ложка. «Боятся, что зарежусь, что ли?» — подумал Бестужев и принялся за еду.

Тем временем в соседней комнате император, вызвав Левашова, подробно расспрашивал о Николае Бестужеве, его семье, за что получил орден, какие сочинения печатал. Оказывается, смутьян на пять лет старше его.

Отпустив Левашова, царь зашагал по комнате. Этот капитан-лейтенант, видно, крепкий орешек, криком и угрозами его не возьмешь. Надобна иная линия.

За последние два дня какие только характеры перед ним не прошли! Одни упорно замыкались. Другие, вероятно, считая непристойным для дворянина криводушничать и юлить, выкладывали сразу все. А брат Бестужева Александр вчера сам пришел с повинной, и он, прежде чем отправить его в крепость, сказал: «Я-то тебя прощаю, но бог не простит».

Ну, наверно, уже насытился этот якобинец в морской форме?

Он возвратился в соседнюю комнату, покосился на столик. Арестованный покончил с ужином. Но бутылка с лиссабонским вином оказалась нетронутой.

Бестужев встал, приложил салфетку к губам, словно промокая их.

— Благодарю вас…

Николай I все смотрел и смотрел на него детски-чистыми голубыми, немного навыкате глазами, и от этого остановившегося взгляда было не по себе. Царь был очень высок, впечатление рослости усиливали голенастые ноги, туго обтянутые белыми лосиными рейтузами, подпоясанными широким серебристым поясом. Светлые вьющиеся волосы были гладко зачесаны назад, от чего удлиненный лоб казался еще больше, и, глядя на него, Бестужев подумал, что этот человек, вероятно, умен.

Несмотря на то, что царь был моложе «заговорщика», выглядел он старше Бестужева. Густые эполеты делали его плечи мощными и, сравнительно с ними, ломкой и тонкой казалась талия. Вот только размер высоких лаковых сапог с раструбами над коленами был велик, и, когда царь ходил по комнате, немного косолапя, возникала мысль о медвежьей силе этого драгуна, о силе его сабельного с потягом удара.

Пальцы рук царя были длинные, нервные, тонкие, с розовыми миндалинами ногтей и рыжими волосками на сгибах. Пальцы жили своей беспокойной жизнью: нетерпеливо постукивали по столу, крутили табакерку, сплетались, поглаживали мочку уха или словно бы пытались сковырнуть родинку на нежной шее.

Бестужев, считавший себя неплохим физиономистом, терялся в догадках — столь противоречивы были повадки царя, это странное сплетение силы и изнеженности, властности и тигриной вкрадчивой мягкости, этого детски-наивного взгляда с вдруг загорающимся где-то в самой глубине зрачков опасным огнем. Кто он? Притворщик или открытый человек? Сам он приказал на Сенатской бить картечью или это сделали его холуи? Но кем бы он ни был — не выпрашивать у него милости, заслуживать снисхождения. Остаться самим собой.