А с Меншиковым все. Сибирский губернатор прислал никчемные записки светлейшего, продиктованные дочке: воспоминания о военных походах.

«Сего дня, на самом утре жарко неприятель нас атаковал… Потом стал во фрунт, пехоту из ретраншемента вывел и поставил на обоих флангах. А шведский генерал Шлиппенбах с полками своими отошел и стал в Гумоловой мызе. Драгуны, казаки и калмыки обещались стоять храбро, друг за друга пить смертные чаши. И бой зачался с первого часа дня июля в 18 числе. Кто ведать хочет подлинно про убитых драгун и солдат, в канцелярии есть справедливая роспись».

Остерман покривился: «Ну кому интересна эта мыза? В огонь записки. И памяти не останется».

Губернатор писал, что окончено следствие по обвинению сержанта Зверева в потворстве ссыльному. Этот негодяй помогал ему достать бумагу и чернила, за что бит кнутом и сослан на вечную работу в Нерчинские рудники. И изветчика Мисочку — за несвоевременный донос — отправили рядовым в дальний гарнизон…

Да, с Меншиковым покончено. Теперь очередь Долгоруких. Князь Иван попляшет карасем на сковороде раскаленной…

После смерти Петра Иван Долгорукий действительно заметался. В день обручения императора с Катькой он без разрешения фельдмаршала вызвал ко дворцу батальон Преображенского полка — «на всякий случай».

Еще при жизни Петра была у них такая игра: оба писали, подражая почерку друг друга, и добивались полного сходства. Иван решил теперь подписать за императора духовную о возведении на престол Катьки.

Батюшка Алексей Григорьевич план сей одобрил, и завещание Иван подмахнул. В мундире майора Преображенского полка вышел он из зала, где лежал покойник, к сановникам и послам. Здесь были испанский посол усохший герцог де Лириа, французский — живчик Кампредон, голштинский — граф Бонде с тяжелой челюстью, датский — беловолосый Вестфален, шведский — крепыш Дитмар, английский резидент — подтянутый Рондо.

Выдернув шпагу из ножен, Иван прокричал, как на плацу, высоким фальцетом, держа «завещание» над головой:

— Виват императрица Екатерина!

Воцарилась напряженная тишина. Слышно было, как потрескивали свечи, как билась о стекло ожившая муха. Навстречу Ивану устремились ненавидящие, насмешливые, ускользающе-боязливые взгляды. Угрюмые, неприязненные, равнодушные… Они воздвигали стену, отгораживая, оттесняя Ивана.

Он вбросил шпагу в ножны и поспешил в свой дворец — сжигать неудачливое «завещание».

Здесь-то и нашел его бледный, взволнованный Федор, недавно вернувшийся из Лондона.

— Прошу тебя, брат, об одолжении великом.

— Что такое? — неприязненно спросил Иван.

— Займи денег, выправь подорожную, я хочу спасти Марию, в Сибирь поеду… Отец ее помер…

Однажды, еще при жизни императора, просил Федор Ивана замолвить слово перед государем, чтобы возвернули Марию из ссылки, Иван посмотрел на него, как на юродивого:

— У меня что — две головы? Государь эту тихоню терпеть не хочет.

Подумал тогда с удивлением: «Неужто Федька в отца — дамский угодник?» Князь Василий Лукич, несмотря на свое шестьдесят лет, душился наилучшими духами и вечно приволакивал за женками. Так нет же, Федор вроде бы другой породы — заумник приблажный.

Внешне Иван относился к Федору то насмешливо, то с легким презрением, но в глубине души все же уважал родственника, как уважают натуры испорченные, сами в том не желая себе признаваться, тех, кто нравственно их намного превосходит.

Сейчас Иван стал убеждать Федора, что незачем ему ехать в такую даль, что государь перед смертью, это точно ему известно, на милость положил, заготовил указ о возврате детей Меншикова, даже одну деревеньку им обещал. Но Федор твердо стоял на своем.

Он бы и прежде поехал в Березов. Но при Меншикове Федору не было туда хода: и светлейший вряд ли обрадовался бы появлению сына своего злейшего врага, и государь не простил бы ему этого поступка, и отец не допустил бы отъезда…

Теперь Мария особенно нуждается в поддержке. Отец же уехал в Курляндию, да и похороны отвлекли всех.

В конце концов Иван, сам удивляясь своей участливости, пообещал Федору деньги, подорожную, хотя опять подумал с осуждающим недоумением: «Мало ему здесь женок, так надо в Сибирь гонять».

Вынос тела государя задерживался. Екатерина Долгорукая потребовала, чтобы во время похорон ее поместили среди особ императорского рода, но Голицыны воспротивились этому.

У Остермана полно хлопот. Он распорядился, чтобы к вечеру выставили на улице зажаренных поминальных баранов, бочки с водкой. Затем надел взятые в Печальной комиссии бархатный черный плащ, черные шелковые чулки… Мимоходом, в неизбывном горе, прошелестел на ухо де Лириа:

— Государя сгубили неуемные охоты…

Наконец, без невесты, траурное шествие все же двинулось к Архангельскому собору. В колесницу с гробом, обтянутым черным бархатом, впряжена шестерка вороных лошадей. Надрывно бьют барабаны, стенают трубы, склонились знамена.

Неожиданно заморосил дождь.

Впереди процессии — архиепископ Феофан Новгородский, архимандриты Гавриил Рязанский, Леонид Крутицкий, Игнатий Коломенский, Георгий Ростовский. Сенаторы несут герб, корону, шпагу, шпоры Петра. Князь Иван, идя за гробом рядом с Остерманом, тоже несет государеву кавалерию на подушечке багряного бархата. На князе длинная черная епанча, черный флер свешивается со шляпы, оттеняя меловое лицо.

Краем глаза Иван посмотрел на Остермана. Сразу же после опалы Меншикова пытался Иван восстановить императора против Остермана, да не сумел: оказывается, сопляк любил своего воспитателя. Даже в последние минуты жизни все звал: «Андрей Иванович… Андрей Иванович…»

Князь Иван становился все мрачнее. «Чего может ожидать фаворит после смерти государя? — с тревогой думает он, — Забвения? А еще хуже того — преследования».

Деньги, подорожную Федору дал, и этот угорелый, воспользовавшись тем, что отца не было в Москве, помчался в Тобольск, не дожидаясь похорон и коронации.

…Незадолго до смерти императора родители обручили Ивана с Натальей Шереметевой — фельдмаршальской дочерью. Все хвалили Наталью: и скромна, и преданной будет. Да плевать Ивану на это. В день помолвки ушел он в загул.

Сейчас колесница с гробом проплыла мимо дома Шереметевых, и в верхнем окне его разглядел Иван лицо невесты. С горечью подумал: «Захочешь ли опального мужа… Небось, родня взвоет». Не знал, что Наталья уже про себя решила: «Ни за что не оставлю его в беде».

Дождь сменил морозец, и сразу заскользили по наледи лошади, люди.

Пропуская траурный кортеж, застыли в переулке сани, груженные кожаными мешками с мягкой рухлядью Сибири. Возчики и охранники глазели на бесконечную похоронную ленту.

Вот в недобрый час приехали в столицу!

Федор мчался на перекладных, отдавая сну всего несколько часов в сутки, чувствуя в кармане шубейки тепло зелен-камня.

Как встретит его Мария? Неужто замкнется в горе своем, отгородится? Нет, не может быть того! Не может…

Бросятся они друг к другу, прильнут… И скажет он Марии: «Свиделись все же на краю земли, и никакая сила теперь не разлучит нас». И еще скажет, что будут они до конца дней вместе… Пусть даже в краю пурги, стылой стужи, непроглядной ночи. Все им нипочем, потому что нет на свете счастья выше счастья любви и тепла большего, чем тепло сердца. Он положит на ладонь Марии зелен-камень, и тот засветится чистой, незамутненной радостью.

Наконец Федор добрался до Тобольска.

Конечно, можно было к дядюшке и не заходить. Он видел Михаила Владимировича лишь однажды, еще мальчишкой, в доме отца — тогда посла во Франции. После этого они много колесили по земле, жили в Польше, Дании, Швеции, но встреч с дядюшкой не было.

Однако Федор решил, что лучше зайти, чтобы разрешил поездку дальше.

Губернатор отнесся к появлению племянника почти равнодушно. Не до родственников ему было сейчас. Михаил Владимирович с тревогой ждал, как повернется его собственная судьба. Но все же дотошно расспрашивал Федора о столичных новостях. Когда Федор спросил, как поживает Мария Меншикова, губернатор безразлично сказал: