— Это он говорит: «Мороз, холодно».

Меншиков смотрел с любопытством. На остяке одежда из разноцветных полос шкур, на полных коротких ногах чулки из меха, туго перехваченные у колен жгутами. Уши малахая свешиваются на плечи. А за плечами лук и колчан со стрелами.

— Иска, — поежился воевода, — приглашай в гости.

Остяк понял, закивал обрадованно, пошел впереди Бобровского, Меншикова и Берха, открыл полог при входе в юрту.

Меншиков низко согнулся, чтобы не задеть головой верхний срез «двери», полный воевода едва протиснулся в нее, а Берх, видно, чувствовал себя здесь как дома.

Посреди хижины в печи из глины потрескивали кедровые полешки. Дым от них поднимался вверх к дырке в крыше с отодвинутой заслонкой, но выходил дым не весь, и Меншиков закашлялся. Хорошо, что юрта хоть высокая, и Александр Данилович выпрямился. Сверху свисала сосульками сажа, едва не доставая головы.

В углу стояла берестяная кадка с водой, сложены штабелями дрова, на перекладинах-жердях висели сети, меховое платье, холсты из крапивы, шапочки, сделанные из утиных перьев. Оленьи шкуры мокли в чане, лежали на жердях и досках ложа.

Хозяин — его звали Обый — показал гостям на медвежью шкуру:

— Садыс, бояр!

Потрескивал рыбий жир в светильнике. Пахло сырой тухлой рыбой. Из-за перегородки вышел сын Обыя, юноша лет двадцати, очень похожий на отца, в рубахе из цветных лоскутков, подпоясанный широким ремнем с металлическими нашивками.

— Пох, — пояснил Обый, кивнув на сына.

Тот засучил рукав, показал отцу рваную рану. Обый поцокал, отломил кусок трута, поджег его и положил на рану. Юноша терпеливо ждал, пока трут сгорит.

Появилась, приветливо кивая, женщина с плоским лицом и полноватыми губами. Медные кольца вплетены у нее в косы, выдровая куртка украшена ярко-желтой и красной рыбьей чешуей, широкий красный пояс, свитый из китовых кишок, проходит между ног. На голове у женщины платок с бахромой — «вокшима», как успел пояснить Берх, а на нем фигурки из олова.

— Гетери кимиа, — общительно улыбаясь и открывая цинготные десны, представил ее Обый, и Берх перевел:

— Моя душенька.

Жену свою Обый любил и гордился ею. Когда она не имела еще детей, то ушла от Обыя к отцу и стала «снова девкой». Ушла потому, что Обый без разрешения отца ударил ее.

Но потом вернулась. Обый после этого никогда пальцем ее не трогал.

Появился выводок чад — мал мала меньше: скуластеньких, кривоногих, сопливых, с оспенными метками на лице, с черными прямыми волосами, живыми бусинками глаз. А у стены в коробке спал на шкуре еще один — младенец.

Берх перевел, что хозяин предлагает умыться с дороги. Пояснил, что это делается из общего корыта «кушонки», а вместо рушника здесь употребляют тонкие стружки — «шпом».

Воевода пробасил:

— Нет уж, избавь! — И, сев на медвежью шкуру, приказал дюжему казаку Михайле принести бочонок водки и мешок с подарками.

Жена Обыя начала набивать красноватым кудрявым табаком трубку, что висела у нее на железном кольце пояса, а Берх показал Меншикову, вытащив из колчана на стене, гудящую стрелу для устрашения птиц и еще одну — для охоты на соболей. Наконечник этой стрелы деревянный, чтобы не портить шкуру, стреляя только в нос или глаз зверька.

И Обый достал четырехугольную трубочку, выдолбленную из камня, с деревянным мундштуком, обтянутым кожей. А сам опасливо поглядывал в угол, где в цветном тряпье в подвешенном ящике спрятан был деревянный шайтан (не рассердится ли он, что Обый курит чачеры!).

Хозяйка подала лакомство — «копкей», похлебку из сырой несоленой рыбы и ржаной муки. Меншикова едва не вырвало, как только он ее понюхал, а воевода и Берх брезгливо отставили угощение.

Потом воевода угостил старших водкой, и Обый сладостно защелкал языком:

— Жартдиу!

Ребятишкам Бобровский привез побрякушки.

В юрту набилось полно народу, и Бобровский раздавал медные копеечные кольца, иголки, огнива. Неописуемый восторг Обыя вызвал напильник для точки стрел.

Отдаривали немедля — песцом, лисьими лапами, шкурами росомахи и выдры. Берх успел отлучиться в соседнюю юрту и обменять там чугунную сковородку на чернобурку, капкан — на десяток горностаев.

Меншиков только диву давался, завистливо думал: «Вот то нажива — сам-сто!»

Уже выходя из юрты, Бобровский, заметив на куртке маленького инородца прожженную дырку, с отеческой суровостью передал Обыю через Берха:

— Че же так плохо доглядаешь? Ежели в другой раз дырку увижу — выпорю.

Показал Михайле на медвежью шкуру, на которой сидел, чтобы унес тот ее в нарты.

Они зашли еще в одну юрту, и еще, и везде все повторялось. Наконец груженные мягкой рухлядью нарты повернули в Березов.

Собаки, чуя приближение дома, прибавили ходу.

Буран намел сугробы: дуги, огненные столбы северного сияния устилали снега переливчатым светом, брали в полон стылую луну.

На одном из привалов возле костра Бобровский сказал Меншикову, словно одаряя кавалерией:

— Ведешь ты себя невзбаламутно, и за храм спасибо… Если хочешь, можешь избу построить…

Меншиков благодарно ответил словами апостола Матфея:

— Лисицы имеют норы, птицы гнезда. Сын человеческий хочет где-то голову преклонить.

— Преклонишь, — пообещал Бобровский.

Воевода был доволен собой. Поведает о разрешении Софьюшке — та припадет благодарно. Да и то сказать — не заключенный Меншиков, а ссыльный, не обязательно ему в острожной каморе жить.

…Яму под фундамент избы, которую разрешил построить воевода, продалбливали с великим трудом — вечно мерзлая земля почти не поддавалась лому. Мог ли думать ссыльный, что дом этот строит и для семьи Ивана Долгорукого, и для Остермана, которых сошлют сюда через несколько лет?

Как-то нашел Меншиков в земле серебряную курицу с головой мужчины, зеркало из стали, рукоять меча, конские мундштуки и мудреные монеты.

«Уж не Тамерланов ли след?» — подумал он и отнес находку воеводе: может, в Тобольск перешлет.

В яме сделали прокладку из бересты, щепы, чтобы при таянии изба не оседала, вбили сваи. А дальше дело пошло споро. До покупки слюды вставили в окна льдины — по краям облепили их снегом, пропитанным водой, — и перешли в новое жилье.

Мартын растопил печь, Анна начала жарить рябчика с брусничным вареньем. Саня на лавке, поджав под себя ноги, беспечно щелкала кедровые орешки. Орешки были в желтой пленке, а сами белые и вкусные.

Печально думала о своем Мария. Александр вышагивал, брезгливо кривясь: «Есть чему радоваться — мужичьей избе».

А потом пошли новые беды.

Наутро после новоселья прибежала с истошным криком Анна:

— Глафира повесилась!

Анна, рыдая, причитала. Все не могла отойти от видения: висит Глафира на удавке.

У Анны остались в Питербурхе двое чад на руках у немощной бабки, но Глафиру она тоже считала дочерью и вот лишилась ее.

…Глафира долго крепилась, оказавшись неведомо за какие вины в богом проклятой сибирской ссылке, но все же надеялась, что когда-нибудь вырвется отсюда, встретится с Андрейкой, только надо себя блюсти и терпеливо ждать. Не может быть того, чтоб боле не встретились обрученные. И она скажет ему: «Только ты один на свете мне надобен, в чистоте к тебе возвернулась».

Когда Мисочка начал к ней приставать, Глафира дала ему отпор.

— Чем я тебе не по нраву? — оскорбился сержант.

— Всем! — решительно ответила Глафира.

Сегодня утром, только Анна ушла на базар — Глафира еще спала, — Мисочка и два солдата ворвались в ее клеть, задули ночник, вбили в рот Глафире кляп и надругались над ней.

Она не увидела лиц насильников, не знала, на кого жаловаться, да и не стала бы на свой позор делать это, но уверена была: без ненавистного Мисочки здесь не обошлось.

Неизбывное горе овладело Глафирой. Жить дальше опоганенной стало невозможно и незачем.

Смерть Глафиры произвела на Марию гнетущее впечатление. Она знала о любви Глафиры к кузнецу, сочувствовала ей, ее порушенному счастью и теперь думала: «Может, и мне пора кончать с жизнью?» Но здесь же приходила мысль, что надобна она батюшке, брату, сестре! Как же оставит их одних?