— Да. — Она усмехнулась. Надя до сих пор помнила слова однокурсника, который ей нравился, но в которого она запрещала себе влюбляться: «С тобой, Надя, хорошо заниматься в библиотеке».

Тогда она обиделась, но на себя, не на него. А теперь поняла, что он имел в виду. Едва ли тот парень мог сформулировать свою мысль так точно, как Лекарь, но это правда: она не умела просто быть. То есть жить. Она умела только делать.

Надя пожала плечами.

— Я попробую, если вы скажете более конкретно.

— Научитесь получать удовольствие даже от самой простой игры.

— Например, какой?

— Складывать мозаику, — сказал Лекарь.

— Хорошо. Принесите. — Она полезла в карман за бумажником. — Впрочем, я не вправе обременять вас и просить купить мне пазлы, я пошлю в магазин Марию.

— Не трудитесь. Я принесу вам свои.

— Вы… тоже играете в такие игры?

— Конечно. Потому что я научился жить здесь и сейчас.

— Ага-а, стало быть, на мне хотите примерить ваше понимание того, что значит быть?

Он засмеялся.

— Да, — коротко ответил он.

— Мне жаль, что мы не встретились, когда я была в ином… образе, — сказала она и улыбнулась.

— Я думаю, вы понравились бы мне гораздо меньше, — отшутился он.

— Вы… мазохист? Вам приятно сочувствовать… больным? Вы испытываете наслаждение от сочувствия? — Она сощурилась. Ресницы, нижние и верхние, удлиненные тушью, почти сошлись и превратились в две гусеницы.

— А вы заметили во мне сочувствие? — насмешливо спросил он.

Надя засмеялась: — Старалась, но не смогла. Это честно. Но как понимать ваши слова?

— Болезнь пытается помочь человеку стать самим собой, настоящим. Любая, обратите внимание — любая — указывает нам, что мы где-то изменили себе.

Она хмыкнула:

— Я прочла много популярных книг о медицине и психологии, я их не люблю. Не верю.

— Я цитирую себя.

— Можно подумать, вы сами болели.

— Можно сказать, да. Я болел. Потому что не умел быть самим собой. Во мне не было гармонии. Я не любил себя, я не знал, что это значит. Болезнь — свидетельство какой-то ошибки. Это нужно усвоить.

Он прав, холодея, признала Надя. Ошибка ее родителей…

— Но ее можно исправить.

— Вы хотите сказать, я, отягощенная новыми знаниями о себе, о своем теле, встану и пойду… когда-то? — В ее голосе звучала откровенная насмешка.

— Но вы можете поехать, если захотите, — сказал он ей в тон. — Вашему новому представлению о себе коляска не будет помехой.

— Да неужели? — Она со злостью толкнула коляску, развернулась перед ним и скомандовала: — Если захочу, да? Так я хочу сейчас, везите!

— Куда? — охотно отозвался он.

— Я хочу поехать с вами в ваш клуб.

— Хорошо, — сказал он.

Дмитрий встал и толкнул коляску.

— Бросьте, я пошутила. — Надя положила руку на поручень и постучала. — Остановитесь.

— На таких колясках люди, которые сумели родиться заново, восходят на Гималаи. Вы слышали?

— Да, но это жалкое зрелище, — сказала она и закинула голову, пытаясь увидеть его лицо.

— Они так не думают, так не чувствуют, — сказал он.

— А что вы делаете в клубе? — спросила Надя.

— Кидаю ножи. В цель. Кстати, у вас сильные руки, я заметил. Я научу вас. — Он развернул ее лицом к себе. — Ждите меня завтра, Надя.

Он уехал, а Надя осталась ждать завтра.

Очень скоро Лекарь стал ей необходим. От него она жаждала одобрения, восхищения. Она хотела смотреться в него… как в зеркало.

«Болел ли он?» — спросила Надя.

Пожалуй, хотя его недуг не зашел так далеко, как Надин.

Все началось внезапно. Мать стояла с желтой телефонной трубкой в руке и смотрела в открытую дверь балкона. Неожиданно для самого себя Дима кинулся к ней и выхватил трубку. Ему показалось, что она сделает два шага — один к балконной двери, один — по выщербленным плиткам, а потом — через перила и…

— Мама! Мама! — Он подскочил, выхватил трубку. — Дай, дай я ему скажу!

— Его там нет, — тихо ответила мать. — Его у нас больше нет, мальчик. И никогда не будет.

— Он… умер? — Дима почувствовал, как отяжелели ноги. Ему показалось, на них гири, те самые, которые поднимал отец по утрам. Когда бывал дома. Никогда ему теперь не оторваться от пола.

— Нет. — Мать опустила трубку на рычаг. — Он… Считай, что он перешел в другое измерение. Он не здесь. Ты ведь любишь фантастику, знаешь, как такое бывает. Человек переселяется в другие миры. — Мать попробовала улыбнуться.

— Это неправда! Такого не бывает! Все выдумки и враки!

— Правда, мальчик, в том, что твой папа теперь всегда будет жить на Алтае. Он стал важным человеком в племени тубаларов. Ты ведь слышал об этом алтайском пароде, я знаю, — сказала мать.

— Он тоже будет биться за справедливость на ножах? — выпалил Дима.

— Наверное. — Мать пожала плечами. — Он сумеет.

Дима рассмеялся. Он хохотал громко, так громко, так отчаянно, что по щекам потекли слезы.

— Не-е-ет! — кричал он сквозь смех. — Не-е-ет! Он же не алтаец! Он русский.

— Он на четверть тубалар, — тихо сказала мать. — Они давно звали его. — Он им нужен. — Мать протянула к нему руки и обняла. Дима припал к ее груди и разрыдался.

Он сам не знал почему, но ожидал, что такое случится. Боялся, что случится. Чувствовал, отец оставит их. Может быть, потому, что он почти не жил дома, все время в тайге. Даже по недлинным рассказам было ясно — настоящая жизнь Серова-старшего проходит там. Однажды Дима увидел, как отец упаковывает в рюкзак клубок красных тонких лент.

— Папа, они тебе зачем? — спросил он.

— Они украсят дерево, — сказал отец и отвернулся.

— Зачем ленты на дереве? — не отступал сын.

— Это долгая история. Но я скажу тебе, а ты запомни: душа тело лечит, она же его и калечит. Тело посылает нам сигналы о неблагополучии в душе. Эти ленты нужны для укрепления души. А значит, тела тоже…

Дима мало что понял, но в собственной душе он ощутил волнение. Его он запомнил навсегда.

Отец Димы был биологом, он изучал пушных зверьков — горностаев, из меха которых в прежние времена шили королевские и царские мантии. Он рассказывал им с матерью о них, но раньше, за ними он и ездил на Алтай в экспедиции. Потом почти ничего не говорил, будто все горностаи или перевелись, или откочевали куда-то. Отец возвращался домой, словно хотел подтвердить самому себе — не здесь его дом.

— Мама, но что же он сказал? — Дима поднял глаза на мать, они блестели от накативших изнутри слез. Мать не протянула руку, чтобы смахнуть со щеки сына слезинки. Она как будто не видела их.

— Простите, я не вернусь. Вот и все, что он сказал.

— Мам, у него кончилась вся любовь? — тихо спросил Дима.

Мать покачала головой и усмехнулась.

— Не думаю, — сказала она, — чтобы вся. К нам — да. К нам — кончилась.

Он не понял, как такое может быть — закрылся кран, через который течет любовь? Но он не стал больше спрашивать о любви. Его волновало другое.

— Мам, как же я пойду в школу? — тихо спросил он, холодея, уже не чувствуя свинцовой тяжести в ногах. Он вообще их не чувствовал. Значит, ему не на чем будет идти в школу. Он останется дома… это… хорошо. Не так страшно.

Мать вздохнула, она понимала, о чем он спрашивает на самом деле. Как он появится в школе, ее такой благополучный сын? Он попадал теперь в другую категорию детей, у которых нет отца, в компанию большинства, ее Дима, привыкший к собственной везучести.

Он только что потерял привилегированный статус. К тому же Дима так много рассказывал одноклассникам об отце, о его экспедициях.

— Мы об этом подумаем. Скорее всего переедем в другой район Москвы, — пообещала мать.

Дмитрий помнит чувство освобождения, которое посылает надежда на удачу. Холод в теле таял, ноги стали легче, и, словно опасаясь, что они снова потяжелеют, он сорвался с места и побежал. Вперед, вперед, он пытался обогнать неуверенность, которая могла погнаться за ним.