Каждому приходилось видеть такие обновленные памятники и возмущаться, насколько их прежний художественно-убедительный смысл ушел навсегда. Так, иначе звучит вновь сложенная Кампанилла в Венеции. Ведь и Реймский собор вновь отстроен, так же, как заделаны разрушения Ипра, Лювена и других мест. Раны памятников закрыты и заклеены, но очарование старины, невозвратимая сочность вековой техники исчезла. Необходимо написать на таких памятниках, когда с ними случилось такое несчастье, чтобы молодое поколение через два-три десятка лет не было вводимо в заблуждение, неправильно осуждая якобы старинную работу.

Китайской реставрационной комиссии, в смысле следования старинным техническим приемам, будет легче. В стране и в современной технике осталось много той изысканности, которая поможет любовно подойти к старинным памятникам.

Эту техническую изысканность и утонченность невозможно объяснить словами. Или она будет в сознании и в руках работника, или, по старому выражению великого поэта:

"Художник-варвар кистью сонной

Картину гения чернит

И свой рисунок беззаконный

Над ней бессмысленно чертит".

Сколько раз мне приходилось замечать, что условная интеллигентность еще не обеспечивает внимательной изысканности. Реставратор с ложным пафосом иногда будет рассказывать, как он поможет оживить увядшие краски старинной живописи, а на деле вы с огорчением убедитесь, сколько именно старинных красок безвозвратно стер сам реставратор и как отталкивающе грубо замазал он поврежденные места. А с другой стороны, мне приходилось видеть, как простые иконописцы, но даровитые и хранящие еще традиции старинной техники, любовно и тонко заживляли заболевшие места старинных изображений.

С этой точки зрения, реставрационной комиссии в Пекине действительно будет легче. Нам приходилось видеть копии изображений разных китайских династий. Надо отдать справедливость, эти воспроизведения были сделаны очень тонко. Иногда только наощупь вы могли почувствовать новую работу.

Также и в храмах, ныне предназначенных восстановлению, конечно, будут привлечены к работе лица, проникнутые очарованием старинной техники. Во всяком случае, и трогательно и вдохновительно читать об укреплении старинных красот, этих незыблемых устоев государства.

18 Января 1935 г.

Пекин

Публикуется впервые

Вот и французская экспедиция идет воздать честь Гималаям. Со всех сторон разные народы устремляются все к тем же высотам. Получается уже какое-то шествие за пределами состязания.

Если бы кто-нибудь задался целью исторически просмотреть всемирное устремление к Гималаям, то получилось бы необыкновенно знаменательное исследование. Действительно, если от нескольких тысяч лет тому назад просмотреть всю притягательную силу этих высот, то действительно можно понять, почему Гималаи имеют прозвище "несравненных". Сколько незапамятных Божественных Знаков соединено с этой горной страной. Даже в самые темные времена средневековья, даже удаленные страны мыслили о прекрасной Индии, которая кульминировалась в народных воображениях, конечно, сокровенно таинственными снеговыми великанами.

Попробуем мысленно сообразить все те прекраснейшие легенды, которые могли зародиться только на Гималаях. При этом прежде всего будем поражены изумительным разнообразием этих наследий. Правда, это богатство произойдет от многих племенных наслоений, станет роскошнее от щедрости многих тысячелетий, увенчается подвигами лучших искателей истины. Все это так. Но и для этих вершинных подвигов требуется окружающее великолепие, а что же может быть величественнее, нежели непревзойденные горы со всеми их несказанными сияниями, со всем неизреченным многообразием.

Даже скудно и убого было бы пытаться сопоставлять Гималаи с прочими лучшими нагорьями земного шара. Анды, Кавказ, Альпы, Алтай — все прекраснейшие высоты покажутся лишь отдельными вершинами, когда вы мысленно представите себе всю пышную, нагорную страну Гималайскую.

Чего только не вместила в себе эта разнообразная красота. Тропические подходы и луга альпийские и, наконец, все неисчислимые ледники, насыщенные метеорною пылью. Никто не скажет, что Гималаи — это теснины, никому не придет в голову указать, что это мрачные врата, никто не произнесет, вспоминая о Гималаях, слово "однообразие". Поистине, целая часть людского словаря будет оставлена, когда вы войдете в царство снегов гималайских. И будет забыта именно мрачная и скучная часть словаря.

Чем-то зовущим, неукротимо влекущим наполняется дух человеческий, когда он, преодолевая все трудности, всходит к этим вершинам. И сами трудности, порою очень опасные, становятся лишь нужнейшими и желаннейшими ступенями, делаются только преодолениями земных условностей. Все опасные бамбуковые переходы через гремящие горные потоки, все скользкие ступени вековых ледников над гибельными пропастями, все неизбежные спуски перед следующими подъемами и вихрь, и голод, и холод, и жар преодолеваются там, где полна чаша нахождений.

Не из спесивости и чванства столько путешественников, искателей устремлялись и вдохновлялись Гималаями. Только соперничество и состязание могло найти и другие труднейшие пики. Далеко поверх состязаний и соперничества заложено устремление к мировым магнитам, к тому неизреченному священному чаянию, в котором родятся герои.

Не только лавровые венки состязаний, не только приходящие первые страницы книг и газет, но тяготение к величию, которое питает дух, всегда будет истинным притяжением, и в таком влечении ничего не будет худого.

Что же, это еще одна похвала Гималаям? Разве их торжественное величие в похвалах нуждается?

Конечно, здесь неуместны похвалы и каждая из них, даже самая превосходная, будет лишь умалением. Тогда зачем же вспоминаются Гималаи, зачем же нужно о них мыслить, вспоминать и к ним устремляться?

Хотя бы мысленное приобщение к торжественному величию будет лучшим укрепляющим средством. Ведь все по-своему стремится к прекрасному. О прекрасном по-своему мыслит каждый и непременно захочет так или иначе сказать о нем. Мысль о прекрасном настолько мощна и растуща, что человек не вместит ее молчаливо, а непременно захочет хоть в каких-либо словах поведать ее. Хоть в какой-нибудь песне или в каком-либо начертании человек должен выражать и запечатлевать мысль о прекрасном.

От малейшего цветка, от крыла бабочки, от сверкания кристалла и так дальше и выше, через прекрасные человеческие образы, через таинственное касание надземное человек хочет утверждаться на незыблемо прекрасном. Если были на земле прекрасные создания рук человеческих, ¬к ним придет путник. Успокоится под их сводами в сиянии их фресок и стекол. Если может путник найти марево далеких горизонтов, он устремится и к ним. Наконец, если он узнает, что где-то сверкают вершины наивысшие, он увлечется к ним и в одном этом стремлении он уже укрепится, очистится и вдохновится для всех подвигов о добре, красоте, восхождении.

С особенным вниманием у костра и в любом человеческом собрании слушают путника. Не только в далеких хрониках читают об этом уважении к пришедшим издалека. Ведь и теперь при всех путях сообщения, когда мир уже кажется малым, когда люди стремятся в высшие слои или в глубины к центру планеты, и тогда рассказ путника остается украшением каждого собрания.

"Правда ли так прекрасны Гималаи?" "Правда ли они несравненны?"

"Скажите нам хоть что-нибудь о Гималаях и бывает ли там необычное?"

В каждом повествовании путника люди ждут необычного. Обычай, привычка, неподвижность связанности умаляет даже самое маломыслящее сердце. Даже проникнутый дух стремится к движению. И, в конце концов, никто не мыслит движения только книзу.

Помню, как один путник рассказывал, что начав спуск на большом каньоне Аризоны, даже при великолепных красках окружающих, все же оставалась тягость соображений о бесконечном спуске — "мы шли все вниз, и это даже мешало любованию".