В течение почти трех лет шла гражданская война в Испании, начавшаяся летом 1936 года в результате мятежа военно-консервативных сил во главе с генералом Франсиско Франко. В то время как западноевропейские державы проводили политику невмешательства в испанские дела, а советские власти пытались насадить в стране свою агентуру, чтобы позднее превратить ее в сателлита СССР, перед президентом США остро стоял вопрос, следует ли помогать мадридскому правительству.
Рузвельт понимал, что победа Франко означала бы расширение сферы влияния Гитлера и Муссолини, а следовательно, в некоторой степени усиление опасности развязывания новой мировой войны. Но изоляционистские идеи в стране преобладали, и в год президентских выборов с ними нельзя было не считаться. О настроениях Рузвельта свидетельствовало его письмо послу в Германии Додду: «Кажется, всё опять разрушается в вашей части земли. Все эксперты здесь, там и где угодно утверждают: “Войны не будет”. То же самое они говорили в июле 1914 года, когда я работал в военно-морском министерстве. В те дни я верил экспертам. Сегодня я должен держать язык за зубами. Это не значит, что я стал циником, но как президент я должен быть готовым ко всему, подобно пожарной команде»{409}.
Выступая перед публикой, Рузвельт допускал высказывания, противоречившие одно другому В августе в городке Чотоква (штат Нью-Йорк) он произнес: «Мы должны остерегаться политических связей, которые могут втянуть нас в войны за рубежом». Но буквально через несколько минут в речи прозвучал совершенно иной мотив: «Мы, однако, должны помнить, что, поскольку войны на земле продолжаются, существует опасность, что даже нация, которая страстно желает мира, может быть вовлечена в войну»{410}.
Рузвельт попытался, обойдя закон о нейтралитете, помочь законному правительству Испании оружием под предлогом, что в данном случае шла гражданская война, а не война между государствами. Однако, проконсультировавшись со своими помощниками, побеседовав с сенатором Коннелли, энергично выступавшим за республиканскую Испанию, он пришел к выводу, что поддержки в конгрессе не получит. Кроме того, ему докладывали, что в испанском правительстве тон задают опасные левые элементы, что стране грозит коммунизация, и это также в конце концов повлияло на окончательное решение. 11 августа 1936 года президент провозгласил странную политику «морального эмбарго»: экспортеры оружия в Испанию не должны были подвергаться преследованию, но их действия не одобрялись.
В ответ на письмо председателя Социалистической партии США Нормана Томаса, который предлагал полностью отказаться от применения закона о нейтралитете по отношению к республиканской Испании[28], Рузвельт отделался в общем-то верными аргументами, которые, однако, оставляли в стороне сам факт легитимности испанского правительства и мощную поддержку мятежников со стороны явно агрессивных держав. Он писал: «Гражданская война в Испании втянула в себя так много неиспанских элементов и получила такой широкий международный отклик, что попытка относиться различно к противостоящим друг другу силам была бы очень опасной… Мы не только оказались бы замешанными в европейские распри, от которых наш народ стремится быть подальше, но и сыграли бы на руку тем государствам, которые рады были бы под этим предлогом продолжать помощь той или другой стороне»{411}.
Совершенно понятно, что здесь говорилось, с одной стороны, о Германии и Италии, а с другой — об СССР. Но ведь в лоялистской Испании были не только советские агенты — за правительство Народного фронта выступали самые широкие силы, не только не связанные с коммунизмом, но и враждебные ему. А с этим осторожный Рузвельт в данном случае не посчитался. Более того, в том же письме, несмотря на явный факт итало-германской интервенции, говорилось: «В соответствии с прочно утвердившейся политикой невмешательства во внутренние дела других стран, как в мирное время, так и в случае гражданских волнений, правительство будет, разумеется, полностью воздерживаться от какого-либо вмешательства». Вероятно, прав американский историк Джон Гэддис, считающий, что главная установка Рузвельта в предвоенный период состояла в стремлении обеспечить безопасность США путем маневрирования между противниками, поддерживая в то же время общее равновесие сил в мире{412}.
Как раз в связи с политикой нейтралитета Рузвельт принял решение усилить контроль за подрывными элементами в Соединенных Штатах, связанными с коммунизмом, фашизмом и нацизмом. 24 августа 1936 года он поручил директору Федерального бюро расследований Эдгару Гуверу установить тщательный контроль над такого рода группами. Услышав от Гувера, что это не входит в обязанности его департамента, но президент имеет право отдать ему соответствующий приказ, Рузвельт написал текст в этом духе и запер его в собственном сейфе, заявив директору ФБР, что эта бумага будет служить тому оправданием в случае каких-либо претензий{413}.
В условиях экономических трудностей и международной неопределенности, понимая, что в мире назревают зловещие события, хотя и далеко не в полной мере оценивая их масштаб — этого, пожалуй, не в состоянии был сделать ни один смертный, — президент выдвинул идею «карантина» агрессоров, не предполагая ее реализовывать в ближайшее время, а намереваясь прощупать почву, понять, кто и как отнесется к этой своего рода президентской провокации.
Отклик на нее был и за рубежом, и в самих США. Министр иностранных дел Великобритании Энтони Идеи запросил ее «точную трактовку». Бывший советник президента Вильсона полковник Хаус задал подобный же вопрос. Рузвельт написал ему, что пока не имеет никакой интерпретации, что администрация даже оказалась в неловком положении, что в США нет благоприятного климата для активной внешней политики{414}.
В то же время президент понял, что в случае активизации внешнеполитической деятельности он найдет поддержку у некоторых республиканцев, например у видного деятеля этой партии Генри Стимсона — тот написал президенту, что США заинтересованы в китайских делах и должны противодействовать японской агрессии{415}.
Со времени знакомства со Стимсоном в декабре 1932 года Рузвельт советовался с ним и по другим, в основном внешнеполитическим, вопросам, вел с этим умудренным и опытным политиком (он занимал пост государственного секретаря в правительстве Гувера) активную переписку. Несмотря на разную партийную принадлежность, между ними возникла явная политическая близость. В одном из писем президента говорилось: «Всегда хорошо воспользоваться благом вашей точки зрения»{416}.
Рузвельт исподволь готовил переход своей страны от изоляционизма к интервенционизму — активному участию в мировых делах на стороне сил, становившихся жертвами агрессии. Давалось это, однако, огромным трудом. В то время как за океаном назревали новые военные конфликты, подавляющее большинство американских законодателей прилагало все силы к тому, чтобы Соединенные Штаты не просто оставались вне блоков, но и не проводили различия между агрессорами и их жертвами.
* * *
И все же некоторые меры, направленные на подготовку к отпору агрессии, принимались. В мае 1937 года Рузвельт подписал очередной закон о нейтралитете, на этот раз существенно отличавшийся от предыдущих: он не запрещал продажу оружия воюющим странам, а предусматривал принцип «кэш энд кэрри» — «плати и вези». Иначе говоря, оружие и другие товары военной необходимости могли продаваться другим государствам при соблюдении двух основных условий: немедленная оплата и вывоз из Америки на кораблях покупающей стороны. При этом, однако, вводилась масса иных ограничений, которые сводили возможность покупки оружия воюющими странами к минимуму. На деле оказалось, что для практической реализации закона требуется такое его расширение, пойти на которое в условиях хозяйственного спада в стране Рузвельт не решился. Так что отказ от изоляционизма и на этот раз потерпел неудачу
