По инициативе Рузвельта, полагавшего, что его жена должна заменить его на то время, пока он отошел от активной деятельности, и уж во всяком случае не дать забыть о нем как об общественной фигуре, Хоув выступил в роли ее учителя. Элеонора поначалу не обладала ораторскими навыками, держалась на публике скованно, часто терялась, не могла найти подходящих выражений.

Луис обычно садился позади нее, по возможности незаметно (он действительно считал свою внешность настолько отвратительной, что боялся, как бы она не помешала успеху начинающей дамы-политика), делал заметки, затем знакомил с ними Элеонору, которая оказалась способной и благодарной ученицей. Она преодолела свойственные ей недостатки речи, в частности явно раздражавшее аудиторию нервное хихиканье, которое вдруг прорывалось во время выступления, особенно когда приходилось затрагивать скользкие темы, для нее совершенно ясные, но не столь очевидные для слушателей. Она быстро превратилась в хорошего оратора, почти не заметив, как это произошло. Так Элеонора Рузвельт стала своего рода альтер эго больного супруга.

Однако это было именно тесное дружеское и деловое сотрудничество, а не подлинное супружество. У Элеоноры появились собственные друзья, с Франклином едва знакомые. Это были главным образом женщины, активно участвовавшие в политической жизни, выступавшие за предоставление слабому полу равных прав с мужчинами, участвовавшие в борьбе за выборные должности. Некоторые из них постепенно сами стали напоминать мужчин — во всяком случае у них вырабатывались соответствующие повадки.

Элеонора особенно сблизилась со школьной учительницей Марион Дикерман и с Нэнси Кук, выросшей на скотоводческом ранчо, но ненавидевшей скуку и тупость деревенской жизни, — двумя активистками женского отделения комитета Демократической партии в штате Нью-Йорк. Нэнси демонстративно коротко стригла волосы, носила костюмы мужского покроя и туфли на низком каблуке, у нее был низкий глубокий голос. Марион не была столь мужеподобной, но также мало заботилась о собственной внешней привлекательности. Элеонора вела оживленную переписку с обеими общественными деятельницами, и их воззрения и советы нередко становились основой ее собственных убеждений, которые она, в свою очередь, стремилась внушить Франклину

Это не всегда получалось в полной мере, но определенный след в его сознании оставался — постепенно усиливалось его стремление включить в свой идейно-политический арсенал требования наиболее бесправных слоев населения, в частности негров, к которым Рузвельт вначале был почти равнодушен. Точно так же в его переписке и деловых бумагах всё чаще упоминалось о необходимости осуществления на практике полного гражданского равноправия женщин.

Еще одним важным членом рузвельтовского «штаба» стала Маргарет Лихэнд, родившаяся в 1898 году в провинции штата Нью-Йорк. Окончив среднюю школу и секретарские курсы, она переехала в Вашингтон, устроилась на работу в офис Демократической партии, где на нее обратили внимание менеджеры предвыборной кампании Кокса и Рузвельта. Ей предложили техническую работу в штаб-квартире, а после поражения на выборах Маргарет, которую называли Мисси (так обращался к ней кто-то из младших Рузвельтов, не умевший произнести слово «мисс», а вскоре этим прозвищем пользовались все окружающие), стала личным секретарем Франклина, причем смогла произвести на окружающих столь благоприятное впечатление, что и Элеонора, и Сара, не говоря уже о самом Рузвельте, полностью ей доверяли.

Преданная и самоотверженная, Мисси была неизменным и активным членом рузвельтовской команды. Она не расставалась с шефом до 1941 года, когда перенесла инсульт. Часто в отсутствие Элеоноры Мисси исполняла роль хозяйки дома то в Гайд-Парке, то на Манхэттене, то, наконец, в Белом доме. Авторы биографических работ не раз задавались вопросом, были ли между Франклином и Мисси интимные отношения. Большинство из тех, кто писал о жизни Рузвельта, склонялись к тому, что преданность Мисси была совершенно невинной, что она отказалась отличной жизни, так и не выйдя замуж.

Единственным из авторов, решительно утверждавшим, что Мисси была любовницей Франклина и у них были «полностью семейные отношения», являлся сын Рузвельта Эллиот^{156}. Скорее всего это соответствовало действительности. Во всяком случае Эллиот как-то случайно увидел Мисси сидящей на коленях у отца, в его нежных объятиях, о чем он через много лет поведал автору одной из книг о Рузвельте^{157}. В Белом доме ее спальня находилась рядом со спальней шефа. Объясняли это просто — президенту в любую минуту могла понадобиться секретарша, чтобы продиктовать какой-нибудь важный документ.

По всей видимости, подлинных сердечных привязанностей у Рузвельта больше не было. Он не утратил мужских качеств, оставался сексуально активным, однако его связи с женщинами, обычно из числа обслуги, но подчас и из высших кругов, были непрочными, кратковременными. Они скорее всего служили просто удовлетворению физической потребности и в какой-то мере психологическому осознанию того, что хотя бы в этой важной жизненной области у него всё в порядке, что констатировали и врачи, в частности Р. Лоуэтт.

Откровенные до цинизма воспоминания оставила одна из любовниц Франклина Дороти Шифф, являвшаяся издателем газеты «Нью-Йорк пост». Уже в преклонном возрасте она рассказывала своему биографу Джеффри Поттеру о своих периодических встречах с Рузвельтом в разные годы, в том числе во время его президентства: «Видимо, меня считали очень сексуальной в те дни, и он очевидно видел во мне только объект для секса. Это был приятный в общении и очень сексуальный мужчина, который жил в изолированном мире и искал такую женщину, которая могла бы и возбуждать его, и составлять ему компанию. Он был нежен, но довольно силен и откровенен, и всё у него — кроме ног — было весьма прочным… Я оставалась с ним, потому что президенту Соединенных Штатов нельзя отказывать… Кроме того, мне никогда не было так приятно». Миссис Шифф убеждала автора книги, что ее муж, брокер недвижимости Джордж Беккер, хорошо знал о их встречах в Гайд-Парке: «Джордж рассматривал это как своего рода право сеньора, когда хозяин поместья обладает женой [вассала]. Он гордился этим, и это создавало ему огромный престиж среди друзей»^{158}.

Трудно сказать, в какой степени эти воспоминания являлись плодом воображения пожилой дамы, а в какой соответствовали действительности, но представляется, что зерно истины в них было, принимая во внимание натуру Франклина.

Вернемся, однако, к началу 1920-х годов. Через некоторое время, когда Франклин Рузвельт стал постепенно возвращаться к общественной жизни, возникла проблема: как организовывать его выступления, чтобы слушатели не догадывались о его состоянии. Стальные рельсы-опоры, умело спрятанные под брюками, давали возможность стоять за кафедрой, хотя Рузвельт невероятно утомлялся. Но он даже научился жестикулировать одной рукой, в то время как другая прочно опиралась на трибуну Значительно большие трудности представляло само продвижение к сцене или трибуне. Обычно Рузвельта приводили в зал значительно раньше намеченного мероприятия, трибуну устанавливали таким образом, чтобы он мог оказаться за ней, не затрачивая усилий и почти не передвигаясь.

Но всё это, как оказалось, были тщетные потуги. Началось с того, что всеобщую критику вызвал возмутительный факт: Рузвельт не поднимался на ноги при исполнении национального гимна. Вначале пытались отделаться какими-то не очень вразумительными объяснениями о легком заболевании, но вскоре пришлось официально признать, что Франклин Рузвельт — инвалид, страдающий неизлечимой болезнью. Его друг Гарольд Икес рассказывал, что был буквально шокирован, когда впервые увидел, как слуги волокли Франклина из машины подобно мешку картофеля^{159}.