Некогда огромный город-завод теперь угасает: бывшие гиганты, поставлявшие танки, ракеты, атомные бомбы, застыли мертвыми тушами на берегу дикого молодого рынка. Грустно, но не безнадежно. Это агония старого казарменного режима, на развалинах которого поднимется новая жизнь. Не случайно именно сегодня Н-ск обретает свое лицо: оригинальные архитектурные ансамбли, красивые широкие магистрали, ключом бьющая торговля, театры. И самое интересное: в толпе, в трамваях, на вокзалах вы чаще встречаете людей с расправленными крыльями, независимых.

Я думал о переменчивой русской судьбе, но часто ловил себя на мыслях о странной, таинственной Анне. Нет, не случайно пытала она меня в Воронеже вопросами-размышлениями о Полине Виардо и Тургеневе. Теперь я вспомнил, как она однажды провожала меня после лекций и на ходу импровизировала:

– Орел. 28 октября 1818 года. Ночь. В доме богатой Варвары Петровны Тургеневой и ее мужа – красивого, изящного, с русалочьими глазами Сергея Николаевича – раздался крик новорожденного. То был первый голос будущего великого писателя России Ивана Тургенева. И в тот же час, и в тот же миг с далекой голубой звезды сорвался и понесся, пришпоривая коня, Черный Всадник. Он будет гнаться за Тургеневым шестьдесят три года, девять месяцев и двадцать семь дней. Однажды он настигнет его в Балтийском море и чуть не перехватит железной рукой ниточку жизни, но ангел-хранитель отведет удар: рано, орловец еще не исполнился по предначертанию Бога, еще не написаны строчки «Как хороши, как свежи были розы…».

Спустя неделю, я получил по почте конверт с мелкой надписью в правом верхнем углу на обороте: «Продолжение пройденного». Распечатал. В конверте действительно было продолжение – той блестящей импровизации, которую я только что попытался воспроизвести по памяти. Вот оно:

«И вот теперь, когда протянулись дни, промчались годы, Всадник настиг Тургенева во Франции. Он долго искал его – скакал по Монмартру, заглянул в «Гран-опера» – и попутно делал свое дело: остановил сердце маркизу де Кобри на охоте и графу Дюбарри в старом замке Пьер Бюффиер, когда тот делил час любви с молоденькой актрисой Жюли Ромен. И снова ветром носился по Сен-Жермену, Мезон-Лафиту, Пуасси, пока, поднимая черные вихри на Сене и в болотах, не остановил коня в Буживале, перед виллой, где изнемогал в муках знаменитый сын земли русской – седой как лунь, ссохшийся орловец. Всадник не спешил и долго смотрел на свою жертву: почему он задержался на земле? Какие крылья несли раба Божия?

Сквозь шум ветра и дождя донеслось слабое, умоляющее: «Похороните в Святогорском монастыре у ног Пушкина… А впрочем… нет! Я не заслуживаю такой чести. Упокойте на Волковском кладбище подле моего друга Виссариона Белинского…»

Всадник поднял голову, бросил взгляд на восток, махнул рукой на Время – и оно повернуло вспять.

Январь 1837-го. Петербург. Утренний концерт в зале Энгельгардт. У двери, скрестив руки, стоит мрачный Пушкин. Юный орловский отрок смотрит на поэта и запоминает все: смуглое лицо, африканские губы, оскал белых крупных зубов, темно-синие глаза под высоким, чистым лбом, кудрявые волосы и – свет. Божественный свет предельного Слова! Он высветит жизнь Тургенева и осуществится звучным элегическим голосом России.

– Понятно, – сказал Всадник, – а второе крыло?

– Вместо ответа к постели умирающего подошла Полина Виардо, наклонилась, и из уст, в последний раз раскрывшихся, вырвалось еле слышно:

– Вот царица из цариц!

Всадник понял все: блестящая испанка любила русского писателя-любила, но не победила своих соперниц: Россию и литературу.

Всадник снова махнул рукой. И в то же мгновение над Буживалем поднялось крохотное белое облачко, над которым блистали в солнечных лучах крылья ангела-хранителя».

Вспомнив литературную импровизацию Анны, я почувствовал, как меня все глубже затягивает эта женщина-тайна. Нет, нет, читатель, то было не томительное желание старого, уставшего сердца услышать последнюю, прощальную песню любви, как о том мечтал поэт:

Не то. Совсем не то. Впрочем, в тот день я не пытался разобраться в собственных ощущениях и переживаниях. Я просто жил полной жизнью, не рефлексуя, что нечасто случается в зрелости и о чем так просто и так удивительно точно сказал другой поэт, имя которому – Александр Блок:

Чего больше в мире – яростного или прекрасного? Как переплетается свобода с волей? Вечные вопросы. И чем ближе к последней березке, тем острее они и неотвязнее. Достоевский заглянул – и не увидел дна. А красота? А добро? Как удается ему воплощаться в человеке? Какие крылья у человеческого самостоянья? Бог? Свобода? Или то и другое вместе? И живешь, пока любишь, а кончается любовь – начинается ад, как говаривал старец Зосима у Достоевского. А может, все это – вечные комплексы души, уставшей от диалога между богочеловеком и человекобогом, и жить надо проще, без иллюзий: политика всегда аморальна; бизнес и честность несовместимы; моногамия – утопия, а полигамия – факт настоящего и будущего!? Но если это так, то откуда являются волнующие, тревожные глаза любви? И куда и зачем холодный ветер гонит последний желтый лист по аллее старого парка? Зачем? И снова, в который раз за день, вспыхнули пушкинские строчки:

Лукавил Пушкин? Если творил по Божьему веленью, то не лукавил.

«И ты, – говорил я себе в тот вечер, – знаешь ответ и только ищешь в истории и в жизни современников подтверждений истины, открытой твоим любимым Иваном Буниным: «Одно хорошо: от жизни человеческой, от веков, поколений остается на земле только высокое, доброе и прекрасное. Только это. Все злое, подлое и низкое, глупое в конце концов не оставляет следа: его нет, не видно. А что осталось, что есть? Лучшие страницы лучших книг, предания о чести, о совести, о самопожертвовании, о благородных подвигах… Великие и святые могилы». Ты не согласен с Буниным? Ах, согласен? Ну, тогда живи и не умирай!»

Философски настроенный, я пошел в гостиничный номер и стал ждать гостя. Он не замедлил явиться.

– Николай Васильевич Ушаков, инженер из Москвы, – представился друг Анны.