Мы пошли дальше по дороге, пока дома не сменились возделанными полями и пологими холмами. Небольшая сельская церквушка Святого Михаила с каменными стенами и старинным ухоженным домом священника притулилась на пригорке у самой окраины деревни. Между ними раскинулось кладбище. Едва завидев его, Пол ускорил шаг, нырнул в ворота и запетлял между могильных камней — только тогда я запоздало догадалась, зачем мы пришли. Джеймс догнал брата, и оба опустились на колени перед внушительным надгробием, на котором значилось имя их матери. Земля на могиле еще не осела. Няня Прам удержала меня поодаль, а мальчики возбужденно тараторили без умолку над участком земли, где покоилась их мать. Няня говорила со мной тихим шепотом, настолько отличным от ее обычного голоса, насколько это возможно, в то время как дети рассказывали матери обо всем, что приключилось со времени их последнего визита.

— Они, бедняжки, каждый день сюда приходят. Сдается мне, Джеймс вообще не понимает, что с ней произошло. Он и на похоронах не плакал. Но Пол… он пережил тяжкое потрясение.

Действительно, даже сейчас было видно, что разговаривает с матерью главным образом Пол, а Джеймс уже отвлекся на пару ярких бабочек. К ужасу няни Прам, малыш носился за ними, перепрыгивая с одной могилы на другую.

— Джеймс Майкл Дэрроу, а ну перестань сейчас же! — возопила няня.

Пол, не обращая внимания на брата, продолжал беседовать с матерью и очень удивился, когда я встала у надгробия с ним рядом.

— Пожалуйста, не прерывайся из-за меня, — попросила я его. Солнце тяжело повисло в небе.

Мальчик, сощурившись, взглянул на меня, затем перевел взгляд на няню, что гналась за его братом, подобрав юбки.

— Она считает это странностью.

— Людям, которые никогда не теряли близких, трудно понять, как оно бывает.

Пол вновь уставился на надгробие и провел пальцем по имени матери.

— Только меня одного не было с ней рядом, когда она умерла. — Он поднял глаза на меня, в лице его читался вопрос.

— Почему же? — спросила я.

— Мне было невыносимо видеть ее такой. Я пытался, честное слово, пытался. Я держал ее за руку, я целовал ее в щеку, но тогда она принималась стонать и кричать. Это уже была не она. Казалось, какое-то чужое существо заняло ее место, поселилось внутри — не человек, нет, что-то едва живое. Я не хотел, чтобы мама видела мои слезы, и держался подальше. Я — трус.

— Ничего подобного! — возразила я, нерешительно кладя руку ему на плечо. — Она все понимала, я уверена.

— Она мне почти каждую ночь снится, — вздохнул мальчик.

Я подумала о своих собственных снах. Я дорожила ими больше всего на свете, и даже когда они превращались в кошмары, то все равно обретала в них своего рода утешение, видя, как танцует мама, слыша, как смеется Джонатан. Они обретали реальность — воспоминания никогда не оживляли моих близких настолько ярко.

— Это, должно быть, чудесно.

— Иногда. Но когда я просыпаюсь, приходится вспомнить, что ее больше нет.

Где-то вдалеке завизжал Джеймс. Няня Прам подхватила его за пояс и держала под мышкой. Мальчуган вопил так пронзительно, что из дома вышел викарий — убедиться, не убивают ли кого, не ровен час, на кладбище.

— У вас все в порядке? — Мистер Скотт был несколькими годами моложе моего отца — конечно, если бы тот дожил до нынешнего дня, — и волосы его вздымались волнами вокруг головы — того и гляди ветер унесет! — пока он лихорадочно оглядывался, ища, откуда доносится визг.

Няня Прам вперевалку добрела до него, просто-таки излучая безудержное благодушие.

— Да, викарий, в полном порядке! Малышу Джеймсу нужно приучиться чтить мертвых.

Мы с Полом ушли от могилы и присоединились к остальным у дома священника. Няня Прам опустила Джеймса на землю и оправила платье; впрочем, оно было так жестко накрахмалено, что ни складочки образоваться не могло. Затем она представила меня викарию. Тот спросил меня о родных и близких — и готов был сквозь землю провалиться от смущения, едва узнал, что никого-то у меня нет.

Мы так и ходили на кладбище всякий день, невзирая на опасения няни Прам, будто в этом есть что-то нездоровое, и каждый раз мистер Скотт не забывал нас поприветствовать, прежде чем мы уйдем. Даже после смерти няни мы с мальчиками свято придерживались заведенного обычая.

Няню Прам похоронили неподалеку от могилы миссис Дэрроу, и хотя с покойной няней мальчиков не так тянуло поговорить, как с покойной матерью, они и ее держали в курсе последних событий Эвертона. Пол даже начал делиться с ней сплетнями, подхваченными от Эллен и других слуг. Я отчитывала его, объясняя, что подслушивать дурно, но не запрещала приносить няне новости, которые повеселили бы ее при жизни.

Джеймс частенько уставал от этой игры еще до того, как наступало время уходить, и бродил по кладбищу из конца в конец, знакомясь с прочими его жителями. От привычки прыгать с плиты на плиту он излечился благодаря убедительному воздействию тяжелой широкой руки няни Прам на свое мягкое место.

По пути обратно в Эвертон Пол держался уже не так замкнуто и мрачно. Мы ходили через Блэквуд одним и тем же путем: сперва заглядывали в кузницу к мистеру Ингрэмзу: искры летели во все стороны, а мастер знай вытягивал и скручивал раскаленный металл словно ириску. Затем — к мистеру Уоллесу, местному часовщику (не все ж ему в пабах пьянствовать!). Все его часы показывали разное время, так что каждую минуту в его мастерской раздавались лязг и перезвон либо куковала кукушка, но мальчикам это даже нравилось. Джеймс обожал эти звуки, а Пол с неподдельным интересом, а порою так и с улыбкой глядел, как мистер Уоллес открывает крышки часов одну за другой и показывает ему соединения шестеренок и пружинок.

После часовой мастерской миновать пекарню миссис Тоттер было никак не возможно. Она всегда держала дверь открытой, даже в самые холодные дни года, и ароматы свежевыпеченных кексов, шоколадных рогаликов и сладких пирожков, перемешавшись между собою, струились по улицам Блэкфилда — словно хрустящий, золотисто-румяный зов сирены, обещающий теплую, уютную сытость. Я разрешала мальчикам покупать что-то одно только раз в неделю — обычно коржик размером с тарелку, — так что, навещая миссис Тоттер, мы по большей части упражнялись в воздержании.

Дальше наш путь пролегал мимо швейной мастерской миссис Уиллоби, где Сюзанна состояла в ученицах. Неделю спустя после похорон няни Прам мы застали ее одну: она занималась оформлением витрины и только что в сердцах опрокинула манекен. Завидев нас в дверях, молодая женщина подскочила от неожиданности и тут же жарко вспыхнула от смущения: все ее чувства отражались на лице, точно в открытой книге. Манекен продолжал лежать на полу.

— День добрый, — промолвила она удивленным, деланно спокойным голосом, откидывая с глаз рыжую прядь, и нагнулась подобрать манекен. — Как там в церкви?

Я нахмурилась было, воспользовавшись тем, что Сюзанна повернулась ко мне спиной, но тут же прогнала выражение недовольства. Именно в этих словах жители Блэкфилда ссылались на наши ежедневные посещения кладбища. Трудно говорить о таких вещах напрямую, без обиняков, только Сюзанна обычно не стеснялась называть вещи своими именами.

— Замечательно, — улыбнулась я, ничуть не осуждая ее за жестокое обращение со смиренным манекеном: может, он сам напросился — не лучшим образом проявил себя в служении изящному искусству пошива! — А вы как поживаете?

Мой вопрос немедленно дал выход эмоциям, что Сюзанна до сих пор успешно пыталась сдерживать. Она судорожно стиснула манекен в руках — я уж испугалась, что металлический каркас погнется, — и села, обреченно выдохнув:

— Ужасно, Шарлотта, просто ужасно!

Я присела рядом с ней среди рулонов ткани. Пол задумчиво их ощупывал, слушая и вместе с тем не особо вслушиваясь, затерянный в своих собственных мрачных мыслях, а Джеймс вытаскивал из подушечек иголки всех форм и размеров и втыкал их в кресла и столешницы с яростью, присущей маленьким мальчикам, которые твердо задались целью не заскучать, пока взрослые ведут свои занудные беседы.