— Не теряйте бдительности. Будьте осторожнее, — повторила я предостережение миссис Норман. — А теперь надо бы вам отыскать мужа и рассказать ему о случившемся.

Кто-то караулит вас. Караулит и ждет.

Но почему? Что ему от меня нужно? Призрак Смерти нависал над моей жизнью с самого моего детства, забирая всех, кого я любила. Но ведь Смерть не всесильна, торжествующе подумала я. Я знаю женщину, которая дала Смерти отпор — и победила. С ее помощью я смогу положить конец этому кошмару раз и навсегда.

Вечером следующего дня я вновь повела детей в Дом-Сумеречье. По ту сторону клубящегося тумана нас уже ждал юноша лет шестнадцати-семнадцати. Он поклонился нам в знак приветствия — и я уже собиралась представиться. Но Пол коснулся моей руки.

— Это ведь Дункан? — спросил он.

Юноша выпрямился — и я вгляделась в его лицо. В облике незнакомца, несомненно, угадывались черты проказливого немого мальчугана — и на губах его застыла точно такая же многозначительная улыбка; но ведь нас не было всего пару дней, а цвет кожи юноши почти не отличался от обычного человеческого, в то время как физиономия Дункана имела отчетливый желтовато-оранжевый оттенок. Мне никак не верилось, что передо мною — мой прежний провожатый; но вот он поднес палец к губам.

— Неужто нас так долго не было? — тихо промолвила я, мысленно представляя себе, что Лили Дэрроу в Сумеречье совсем одна и разлука кажется ей длиною в годы. Впрочем, скорее всего обучение Оливии отнимает немало времени и сил; и, уж конечно, ей при желании есть чем заняться. Интересно, а как она проводит свободное время? Мне вспомнилась комната с просвечивающими шелковыми завесами и пристегнутый к креслу мистер Сэмсон. Я неуютно поежилась на стылом ветру и, чтобы согреться, нагнала Дункана.

— А откуда вы узнали, что мы идем?

Он сделал деревьям знак длинными, веретеновидными пальцами; ветви дрогнули, заколыхались. Висящие плоды развернулись к нам — навстречу Дункану. Он проводил нас до выхода из сада и в дом, провел мимо комнаты, где звучала негромкая дивная музыка — ничего прекраснее я в жизни не слышала, хотя никаких музыкальных инструментов взгляд не различал. Мы обнаружили еще одну комнату, окна которой выходили на залитую солнцем горную вершину, при том, что поблизости от усадьбы мистера Уотли, насколько я знала, не наблюдалось ничего похожего. Следующая комната, целиком из стекла, изнутри напоминала бельведер; проходя сквозь нее, я была уверена, что в отражениях различаю деревню Блэкфилд. Но времени хорошенько это обдумать мне не дали: Дункан стремительно шел по коридорам; неспешная, вальяжная походка подростка сменилась напористой уверенностью взрослого.

Лили и Оливия обнаружились в небольшой гостиной. Обе сидели за мольбертами, а на мольбертах стояли расписанные листы стекла, в точности такие же, как в коллекции мистера Уотли. Лили помогала девочке смешать нужный оттенок зеленого для волнистого склона холма. Завидев нас, она выронила палитру; краски так и брызнули во все стороны. Встав из-за мольберта, минуту она не могла произнести ни слова — просто опустилась на колени и, облегченно вздохнув, крепко обняла обоих сыновей. Поднявшись, она поприветствовала меня легким поцелуем в щеку.

— Вы вернулись, — промолвила она, медленно приходя в себя от потрясения.

— Конечно, мамочка! Мы по тебе скучали! — И Джеймс уткнулся лицом ей в юбки.

Она слабо улыбнулась, погладила малыша по щеке и обернулась к своей ученице.

— Оливия, я тебя оставлю на минуту? Мне нужно кое-что показать детям.

Девочка кивнула с присущим ей прохладным равнодушием, слишком увлеченная сотворением своего пейзажа: он словно оживал под кистью художницы по мере того, как она выписывала детали.

Лили увлекла нас из гостиной, провела по подъемному мосту между двумя благоухающими лавандой водопадами, через комнату, где шел снег (мне пришлось развести мальчиков в разные стороны, а то они уже начали кидаться друг в дружку снежками), и, наконец, в пустую банкетную залу, что вполне могла попасть сюда из какого-нибудь средневекового замка, — потолок поддерживали грубо обтесанные деревянные балки, а стены были из крошащегося пористого камня. В одном конце залы обнаружилась мрачная дверь из черного кованого железа, что еще и вилось вдоль дверного полотна как плющ, и с серебряным молоточком в центре.

Лили подошла к двери.

— Итак, скажите мне, что вы видите.

— Это дверь, — отозвался Джеймс.

— Да, но какая?

— Тяжелая, из дубовой древесины, — откликнулся Пол. — С металлическими заклепками.

Маленький Джеймс бросил на него типичный для братьев взгляд, сочетание удивления и жалости: дескать, неужели он и впрямь в родстве с таким олухом?

— Но это ж не все. А как же горгульи? — И Джеймс указал на верхнюю часть двери, где я не различала ничего, кроме черных металлических петель вроде вьющихся лоз.

Лили встала между сыновьями.

— Эта дверь для каждого выглядит по-своему. Одним показывает то, в чем они больше всего нуждаются, другим — тот вариант жизни, которую им не довелось прожить. Говорят, она даже будущее умеет предсказывать. Хотите посмотреть, что нас ждет?

Я собиралась было запротестовать — ведь есть вещи, о которых детям знать рано, — но Лили уже открыла дверь. По ту сторону порога царила тьма — она хлынула в каменную залу и обступила нас. Мы словно бы парили в пустоте. Я по-прежнему видела миссис Дэрроу и мальчиков: вокруг них кружились с десяток светящихся точек, принимая формы оправленных в раму картин.

На первой была изображена Лили — на одре болезни в Эвертоне, одна рука поднесена ко лбу, смятые атласные простыни эффектно драпируют постель, точно в студии художника-романтика; врач щупает у нее пульс. Внезапно картина ожила — мы четверо так и вздрогнули, когда в бездне эхом отозвался голос доктора, далекий и гулкий:

— Мадам, я готов поручиться: вы выздоравливаете!

Видение погасло; мать и дети перешли к следующей подвижной раме. На этой картине изображалось Рождество в Эвертоне. Дом был украшен так заботливо, с таким вниманием к деталям, о каком я и мечтать не могла. Лили сидела у очага и любовалась на свою семью. Повзрослевший Пол прижимал к груди малыша; молодая женщина, по-видимому, его жена, держала за руку малютку-девочку; они помогали детям выбрать себе игрушки с роскошной рождественской елки. В другом конце комнаты подросший Джеймс, поймав юную хохотушку под омелой, дерзко целовал ее в щеку. Мистер Дэрроу присел рядом с женой у очага и взял ее руку в свою. Я покраснела. То были домашние, такие интимные моменты, и все-таки им не суждено было случиться наяву.

Я чувствовала себя не в своей тарелке и не скрывала этого, и неловкость грозила перерасти в нечто большее. Накатил гнев, да такой, что словами не выразишь. Меня обманули, предали. Детям следовало попрощаться с матерью. Вот зачем я их привела. Но вместо того Лили позволяет им упиваться своей потерей, одержимо мечтать о том, что никогда не сбудется, о жизнях, которые им не суждено прожить. Но если на то пошло, разве я не такова же? Разве я каждую ночь не вижу во сне Джонатана, мать и отца? Гнев мой обратился против меня же самой. То, что мы делаем, таит в себе опасность.

Я отступила назад и попыталась выйти из комнаты. Невдалеке светилась еще одна точка; я направилась к ней, надеясь, что там выход, но нет: это оказалась еще одна парящая в пустоте рама. И тут я поняла, что ошиблась. В стекле отражалась я сама, дробясь на миллионы различных образов. Нет, это не картины; это зеркала; а в этом одного кусочка недостает. Даже в расколотом зеркале я видела, как в глазах моих блеснула догадка, лицо исказилось от отвращения, а затем от гнева.

Мне вспомнились окровавленные руки Сюзанны и пронзительный крик няни Прам, прозвеневший в ночи много недель назад. Но еще отчетливее мне вспомнился человек в черном: фантом моей юности, что преследовал меня сквозь годы, уничтожая всех, кого я любила.