Брикнер погладил усы и сощурился.

— Конечно же, человек на такое не способен.

Вдаваться в подробности констебль не стал, но его интонаций мне оказалось вполне достаточно, чтобы живо вообразить себе останки подруги. Няню Прам силой Господь не обидел, и что бы уж с ней ни случилось, здесь потребовалась недюжинная мощь в придачу к дьявольской жестокости.

— Может, он обнаружил тело раньше вас и убежал, испугавшись, что его примут за убийцу. — Констебль Брикнер подцепил сразу два печенья, потом еще два и умял их за один присест. Сюзанна пододвинула было к нему тарелку, но миссис Малбус, недовольно поморщившись, тут же убрала ее, пока гость не доел все до крошки.

— Он двинулся на меня, едва я попыталась подойти к телу. Хотел напасть. — Голос Сюзанны дрогнул, однако Брикнер с сокрушительной самоуверенностью покачал головой:

— Никто из жителей села на такое не способен. Это наверняка дикий зверь.

Сюзанна уже привстала с табуретки, но в этот самый момент вошли Лайонел с Фредериком, и вместо того, чтобы яростно накинуться на констебля, она рухнула в объятия мужа. Тот повел ее домой — нервы у бедняжки совершенно сдали, и Сюзанна безутешно рыдала, — а мистер Дэрроу, Роланд и Брикнер отправились позаботиться об останках няни Прам. После того как все разошлись, миссис Малбус прибралась в кухне, а мы с миссис Норман поднялись к себе.

— Кто-то должен сообщить детям, — промолвила экономка.

Я не вполне поняла, поручает ли она эту задачу мне или спрашивает, не сделать ли это самой, но на всякий случай устало кивнула. Завтрашний день не сулил мне ничего отрадного. За последнее время дети познакомились со смертью слишком близко: год назад скончалась их мать, покойная миссис Дэрроу, и утрата няни, еще одной очень значимой в их жизни женщины, причинит мальчикам неописуемую боль, а ведь сердца их и без того разбиты.

— Завтра, — тихо проговорила я.

Я сменила Эллен на ее посту в детской — по счастью, мальчики крепко спали, — затем вернулась к себе в комнату, сбросила зимний халат и забралась под одеяло. За время моего отсутствия постель успела остыть. Сон не шел. Мне не часто снился один и тот же кошмар, но в ту ночь я никак не могла избавиться от страха: если закрою глаза, то вновь окажусь в бесконечной и таинственной бальной зале и мои утраченные близкие, к которым теперь добавится грузная и внушительная фигура няни Прам, станут танцевать в толпе чужаков, а человек в черном уведет их во тьму — все дальше и дальше…

Я встала с постели и замешкалась на пороге, чуть касаясь ручки двери дрожащими кончиками пальцев и отлично сознавая, что произойдет: я выйду из спальни и стану блуждать по темным коридорам Эвертона до тех пор, пока не обрету приют в том самом месте, где укрывалась всякий раз, когда ночные кошмары становились невыносимы.

Я открыла дверь и вышла в холл. Тянуло сквозняком, но ковер под ногами был мягким и теплым. Я опасливо поднялась по лестнице восточного крыла к двустворчатым дверям, которые некогда обнаружила вот таким же вечером много месяцев назад, вскоре после моего приезда в Эвертон.

В тот вечер утрата Джонатана ощущалась особенно остро, но запереться в комнате и плакать в одиночестве я решительно отказывалась. Мне нужно было отстраниться от своего горя, убрать его куда-нибудь в надежное место и запереть — пусть меня дожидается; а я бы снова доставала его из тайника одинокими ночами и внимательно изучала в темноте за пределами полуночи.

Помещение за двустворчатыми дверями некогда, по-видимому, служило музыкальной комнатой. Сейчас все инструменты были зачехлены и сдвинуты к стенам, а из мебели остался только простенький диван. У окна стоял мистер Дэрроу, задумчиво вглядываясь в ночь. Я повернулась было уйти, но он уже заметил мое присутствие и поманил к себе.

— Это была ее любимая комната. Она много музицировала, знаете ли… Играла на арфе, пианино, скрипке… Говорили, была необыкновенно одаренным ребенком.

— А Джонатану нравился аккордеон. Ужасно глупо звучит, но он всегда смешил меня до колик, когда, играя, принимался еще и отплясывать. — Я улыбнулась воспоминанию, отметив, что мистер Дэрроу не сводит с меня странного взгляда, будто бы выискивает что-то в моих глазах.

Я отвернулась.

— Когда я бываю в городе или в селе, мне случается увидеть со спины одну женщину. Я знаю, это никак не может быть она, но у нее волосы уложены в точности так, как надо, а платье кажется таким знакомым, что отчаянно тянет заключить ее в объятия — прежде чем она обернется и иллюзия развеется. Я сумасшедший, да?

— Горе всех нас сводит с ума. Я часто воображаю про себя, будто могу в последний раз побеседовать с Джонатаном.

— И что вы говорите?

В горле у меня застыл комок, и все-таки я улыбалась — воплощение викторианского самообладания! — невзирая на водоворот тоски и боли, что вращался у меня в груди так стремительно, будто того и гляди изорвет изнутри мою плоть на лоскуты, всю, сколько есть, и все мои чувства потоком извергнутся из меня и захлестнут мир.

— Много всего. А что бы вы сказали жене?

— Рассказал бы про мальчиков, сколь можно подробнее. Она так их любила. Боюсь, я никогда не был к ним близок. Я бы попросил у нее прощения еще и за это.

— Она бы вас простила.

— Вы добрая душа, миссис Маркхэм.

— Если мы и добры, то разве что в глазах других людей. — Я едва не назвала мистера Дэрроу Джонатаном, но прикусила язык прежде, чем обращение сорвалось с уст. Тем не менее оно осталось со мной, унимая вихрь переживаний, нараставший внутри, и пусть имя это не нарушило безмолвия, что окутало нас, едва мы сели рядышком на диван, я знала: я уже нарекла его так. С тех пор мы изливали друг другу душу по ночам в святилище музыкальной комнаты всякий раз, как судьба и скорбь сводили нас вместе, и вслух вспоминали наших утраченных любимых, пока звездное небо за окном не преображала заря. Иногда наши посиделки завершались лишь с появлением краешка солнца из-за горизонта, а порою продолжались и дольше, пока заминка в разговоре не усугублялась долгим взглядом или случайным касанием рук и в пространство между нами вторгалось нечто невысказанное и непризнанное. Чем только мы не заполнили музыкальную комнату! — но, уходя, ничего не забирали с собой.

С великим облегчением и почти не удивившись, я обнаружила мистера Дэрроу на диване в ночь трагической гибели няни Прам. Вместе сидели мы в темноте, молча, без слов, возобновляя знакомство с третьим участником нашего узкого кружка: со смертью.

Отпевали покойную в церкви Святого Михаила, в крохотном игрушечном приходике на вершине холма с видом на затейливое деревенское кладбище, заросшее полевыми цветами и плющом. Священник, мистер Скотт, холостяк средних лет, чьи тонкие пушистые волосы реяли над головой словно нимб, прочел необычайно мрачную проповедь; в нее то и дело вклинивались пьяные возгласы мистера Уоллеса. Бедолага пил не просыхая с тех пор, как узнал, что едва не случилось с Сюзанной после того, как та отвела его домой из паба неделю назад. Жена мистера Уоллеса, Милдред, чопорно стояла рядом, вцепившись в его руку, и, стараясь не кряхтеть, поддерживала, не давая ему упасть на протяжении всей службы. Оба раскачивались вперед-назад, так что у остальных скорбящих едва морская болезнь не началась. Полагаю, няня Прам такому спектаклю весьма бы порадовалась.

Я сидела вместе с семейством Дэрроу в первых рядах, прямо перед громадным гробом, купленным мистером Дэрроу. У няни Прам родственников не было, или по крайней мере она никогда о них не упоминала, и мистер Дэрроу на похоронные расходы не поскупился. При жизни няня была женщиной видной, и размер гроба лишний раз подчеркивал странность ее смерти. Еще более странно вели себя мальчики. Джеймс держал меня за руку и ерзал на скамейке, не в состоянии надолго заинтересоваться даже таким чрезвычайным событием, как убийство няни. Он не плакал; а вот его старший брат, Пол, рыдал так безутешно, что весь перед рубашки промок от слез. Я пыталась его утешить — взять за руку, поцеловать в лоб, как на моих глазах столько раз делала няня Прам, — но он отстранялся от прикосновений, предпочитая остаться наедине со своим горем.