— Если ты ничего больше мне не скажешь, то думаю, мне лучше уехать, — заметила Аврелия с нетерпеливым жестом.

— О нет, останься, прошу тебя!

Сказав это, Нини взяла Аврелию за руку, заставив ее сесть рядом с собой.

— Не оставляй меня, — продолжала она — ведь мне так необходимо твое мужество и утешение. У графа де Пьюзо есть жена. Говорят, она настоящая святая и к тому же в сто раз красивее нас. Его жена — мой враг и я к ней ревную, ибо люблю человека, которого разоряю. Я люблю его за его слабость, я люблю его за то горе, которое сама ему причиняю. Ради меня он принес в жертву свою жену и тем самым совершил непоправимую ошибку, ведь она гораздо лучше меня и еще могла бы его спасти. Кроме того, у него есть дочь, девушка шестнадцати лет, завтра он тоже пожертвует ей ради меня.

Аврелия молча пожала плечами.

— О, да, я понимаю тебя, — продолжала Нини, — что же из того? — хочешь ты сказать. Сначала я тоже так думала, ведь продали же меня, почему же теперь не могут продать и ее? И все же я захотела увидеть ее, я была так глупа, что попросила показать мне ее на Елисейских полях. Ах, Аврелия, это настоящий златовласый ангел с детской улыбкой!

Нини Мусташ закрыла рукой глаза, как бы ослепленная неземным видением, и какое-то время хранила молчание, но вскоре заговорила вновь.

— Бедное невинное дитя! Какой ужас, что судьба этого несчастного существа находится в руках такой женщины, как я! Нет, Господь не должен допустить этого!

— Но кто же заставляет тебя совершать это преступление? — спросила Аврелия, внимательно глядя на Нини.

— Ты спрашиваешь кто? — вскричала Нини. — Так значит, я должна рассказать тебе все? Кто? Кто же, как ни эти дьяволы, толкнувшие меня на путь беззакония и порока, кто же, как ни эти поставщики моргов, тюрем и больниц!

— И ты ничего не можешь сделать? Не можешь оказать им сопротивления?

— Я тут бессильна. Граф де Пьюзо разорен. Счастье его дочери должно быть принесено в жертву и я выбрана инструментом для осуществления этого преступления!

Сказав это, Нини Мусташ нервно вскочила с дивана и начала мерять комнату быстрыми шагами.

— Выслушай же меня! — снова заговорила она. — Ты все узнаешь, я расскажу тебе то, о чем раньше боялась даже вспоминать. Но прошу тебя заранее: ни слова, ни одного иронического замечания, ни одной из тех холодных насмешек, которые ты обычно так любишь!

Сказав это, она задула свечу, так что комната неожиданно погрузилась в полную темноту.

— Итак, я начинаю, — взволнованно произнесла Нини Мусташ. — Слушай меня не прерывая, иначе, если хочешь, можешь отправляться спать.

Когда я была совсем маленькой девочкой, — начала Нини, — меня звали именем, которое я теперь не могу слышать без содрогания.

Это простое бесхитростное имя, но для меня оно является единственной памятью о далеком прошлом, которое никогда больше не возвратится. Это память о доме моего отца, о моей невинности и о моих разрушенных мечтах.

Итак, меня звали Селиной.

Селина давно уже умерла для всех и живет теперь лишь в памяти Нини Мусташ.

Отец мой был часовщиком, а мать свою я никогда не знала, ибо она умерла при родах моей младшей сестры, я тогда была еще слишком мала, чтобы помнить ее. Однако отец мой был так добр, что я почти не ощущала потери матери.

Когда я немного подросла, отец возложил на меня обязанности по ведению домашнего хозяйства и присмотр за младшей сестренкой Урсулой.

Я одевала ее и водила гулять, готовила пищу и чинила одежду, а отец со своим единственным подмастерьем чинил часы жителей нашей округи.

Мы не были богаты, но ни в чем не нуждались, а следовательно, были счастливы.

Ученика отца звали Луи Жакмен. Он был мой ровесник, неплохо образован и являлся сыном вдовы, жившей в том же доме, что и мы. Луи и его мать составляли все наше общество. Луи был умен и прилежен, так что отец со временем стал подумывать о том, чтобы оставить ему свое дело вместе со старшей дочерью.

Я очень любила Луи, хотя он был еще очень молод, а я уже тогда выглядела, как маленькая женщина.

Однажды мой отец познакомился с одним молодым человеком, снимавшим у дворника нашего дома жалкую комнатушку на чердаке за шесть франков в месяц.

Внешность и манеры этого юноши говорили о хорошем происхождении, но никто из нас не интересовался его именем, которое он тщательно скрывал, несомненно, из гордости.

Однако он признавал, что принадлежит к знатной и богатой семье и что родители были против его решения стать актером, предоставив ему выбор между нищетой и отказом от своих планов.

Недолго думая, он из уважения к семье выбрал себе фальшивое имя и стал зваться Флорестаном.

Его красивая внешность, театральные жесты и окружавшая его тайна показались мне столь неотразимыми, что я не устояла и влюбилась в Флорестана.

С этого времени заботы по хозяйству стали казаться мне настоящим рабством.

Из всех добродетелей у меня осталась лишь одна — материнское сердце, если это слово применимо в данном случае, ибо я по-прежнему любила свою сестру Урсулу той любовью, которой мать любит своего первенца.

Ах, эта любовь, которая могла бы спасти меня от падения, лишь способствовала моему несчастью!

Лишь один Луи Жакмен не доверял Флорестану.

Опасаясь, что отец догадается о моих истинных чувствах, я стала лицемеркой, притворившись, что без памяти влюблена в своего нареченного.

Бедный парень легко поддался на обман и отец начал приготовления к нашей свадьбе.

Были сделаны необходимые покупки — подвенечное платье, фата, мебель для нового жилища и многое другое. Назначили день свадьбы и сделали объявление о предстоящем браке, но за неделю до свадьбы, как раз в день своего совершеннолетия, я сбежала из дома с Флорестаном.

Мы отправились в Брюссель, где Флорестан встретился со своим другом по имени Лежижан, который одолжил ему крупную сумму денег.

Позже я, к своему горю, узнала, чем они занимались. Надо ли говорить, что вскоре я рассталась с Флорестаном, надо ли называть тебе его приемника?

Покинув Лежижана так же, как Флорестана, я вернулась в Париж, чтобы продолжить свою порочную жизнь на более высоком уровне.

Однажды ночью, или, вернее, ранним утром, ибо теперь ночь для меня превратилась в день, я пошатываясь выходила из дверей одного из больших ресторанов на бульварах.

Внезапно, в тот самый момент, когда я собиралась было сесть в наемный экипаж, кто-то повелительно окликнул меня:

— Селина!

Пораженная, как ударом молнии, я обернулась и увидела перед собой Луи Жакмена.

Боже, как он изменился! Бледный, похудевший, с чахоточным румянцем на щеках!

Приказав извозчику остановиться, Жакмен схватил меня за руку и втолкнул в карету. Я не сопротивлялась.

Войдя в карету следом за мной, он сел на противоположное сиденье и дал кучеру адрес дома моего отца.

Дрожа от стыда, я ждала, когда Луи заговорит со мной, но он оставался мрачен и безмолвен. Казалось, он не собирался бранить или упрекать меня. Не в силах больше выносить это молчание, я решилась заговорить первой.

— Как мой отец? — спросила я.

— Он умер.

Последовало напряженное молчание, прервать которое я не осмелилась.

Наконец экипаж остановился у дверей моего прежнего жилища.

Расплатившись с извозчиком, Жакмен провел меня в подъезд и мы стали подниматься по лестнице. У дверей моей прежней квартиры мы остановились.

Он постучался, за дверью послышался шелест платья и на пороге появилась госпожа Жакмен.

— Вот она! — сказал Луи своей матери, подталкивая меня через порог.

— Ах, бедное дитя! — воскликнула добрая женщина.

Плача, мать Луи сделала знак, по которому вперед вышел ребенок, присутствие которого в комнате я заметила только теперь.

Я нагнулась и две ручонки, две маленькие и слабые детские ручонки обхватили меня за шею.

Только тут я узнала наконец Урсулу, мою сестренку, мою дорогую дочурку!